Возможность острова: Роман

Часть первая

Комментарий Даниеля. 24

Даниель. 1,1

А что делает крыса, когда просыпается?

Принюхивается.

Жан-Дидье, биолог

Я как сейчас помню минуты, когда впервые вступил на поприще комического актера. Мне тогда было семнадцать, и я довольно уныло проводил август в одном турецком пансионате, по формуле «все включено»; впрочем, с тех пор я уже не ездил на каникулы с предками. Моя сестрица, тринадцатилетняя вертихвостка, как раз начинала заводить всех мужиков. Дело происходило за завтраком; как всегда, выстроилась очередь за яйцами, до которых курортники почему-то были особенно охочи. Рядом со мной стояла пожилая англичанка - сухопарая, злая, из той породы, что будет живьем свежевать лису, чтобы украсить свою living-room[2]; она уже набрала полный поднос яиц и теперь ничтоже сумнящеся захапала последние три сосиски, еще остававшиеся на металлическом блюде. Время - без пяти одиннадцать, завтрак кончался, о том, чтобы принесли новое блюдо сосисок, нечего было и думать. Стоявший за нею немец остолбенел; вилка, уже нацеленная в сосиску, застыла на полдороге, лицо побагровело от возмущения. Немец был огромный, настоящий колосс, под два метра и весом центнера полтора, не меньше. На какой-то миг мне показалось, что сейчас он вонзит свою вилку в глаз восьмидесятилетней старухе или схватит ее за горло и размозжит ей голову о стойку с горячим. А та как ни в чем не бывало, в своем бессознательном старческом эгоизме, уже резво семенила к столику. Немец взял себя в руки, я чувствовал, что ему пришлось сделать над собой огромное усилие, но мало-помалу по лицу его вновь разлился покой, и он, без сосисок, печально поплелся к своим сородичам. Из этого инцидента я сделал маленький скетч о кровавом бунте в курортном пансионате, вспыхнувшем из-за мелких нарушений формулы «все включено» - нехватки сосисок за завтраком и доплаты за мини-гольф, - и тогда же показал его на вечере под названием «Вы талантливы!» (раз в неделю вечернее представление составлялось из номеров, подготовленных не организаторами досуга, а самими отдыхающими), причем сыграл все роли сразу. Так я сделал первый шаг к «театру одного актера», амплуа, которому практически не изменял на протяжении всей карьеры. К вечернему спектаклю приходили почти все, делать после ужина было абсолютно нечего, пока не начиналась дискотека; в общем, собралось около восьмисот зрителей. Мой скетч имел живейший успех, многие хохотали до слез, мне долго хлопали. В тот же вечер, на дискотеке, симпатичная брюнетка по имени Сильвия сказала, что я очень ее насмешил и что ей нравятся парни с чувством юмора. Милая Сильвия. Вот так я потерял девственность, зато приобрел призвание.

Сдав экзамены на бакалавра, я записался на курсы актерского мастерства; потекли довольно бесславные годы, я становился все злее и, как следствие, все язвительнее; при таких обстоятельствах ко мне в конце концов пришел успех, да такой шумный, что я сам удивился. Я начинал со скетчей об отчимах и мачехах, о журналистах из «Монд», вообще о серости среднего класса: мне отлично удавалось изобразить инцестуальные позывы интеллектуалов на пике карьеры, воспылавших к дочерям или падчерицам с их голым пупком и трусиками-стрингами. Короче, я был «едким наблюдателем современной действительности», и меня часто сравнивали с Пьером Депрожем[3]. Продолжая работать в жанре «театра одного актера», я время от времени соглашался выступить в телешоу - из-за их широкой аудитории и непроходимой пошлости. Я не упускал случая подчеркнуть эту пошлость, впрочем, по-умному: ведущий должен был чувствовать угрозу, но не слишком серьезную. В общем, я был крепкий профессионал с чуть-чуть дутой репутацией. Но в конце концов, не я один такой.

Это вовсе не значит, что мои скетчи не были смешными; смешными они как раз были. Я в самом деле был едким наблюдателем современной действительности; просто мне казалось, что это элементарно, что в современной действительности и наблюдать-то почти нечего, настолько мы все упростили, обкорнали, столько уничтожили барьеров, табу, ложных надежд и несбыточных чаяний; ничего почти и не осталось. В социальном плане были богатые, были бедные, а между ними несколько шатких ступенек: социальная лестница - то, над чем полагалось издеваться; плюс еще одна, более реальная возможность - разориться. В плане сексуальном были люди, будившие желание, и люди, не будившие никаких желаний: простенький механизм, пусть и с некоторыми более сложными модальностями (вроде гомосексуализма и прочего), который легко сводился к тщеславию и состязанию в нарциссизме, прекрасно описанному французскими моралистами еще триста лет назад. Конечно, существовали еще и порядочные люди - те, кто работает, кто занят в эффективном производстве потребительских товаров, или кто несколько комически или, если угодно, патетически (но я-то был в первую очередь комиком) жертвует всем ради детей; те, у кого в молодости не было красоты, позднее - честолюбия и всю жизнь - денег и кто, однако, всей душой, искреннее, чем кто-либо, привержен ценностям красоты, молодости, богатства, честолюбия и сексуальности; так сказать, соль земли. На этих, как ни прискорбно, нельзя было даже построить сюжет. Иногда я вводил кого-нибудь такого в свои скетчи, для разнообразия, для реализма; в реальности же мне это стало надоедать. Что всего хуже, я числился гуманистом - конечно, гуманистом рассерженным, но гуманистом. Чтобы стало понятно, вот одна из шуток, в изобилии украшавших мои спектакли:

- Знаешь, как называется сало вокруг вагины?

- Нет.

- Женщина.

Как ни странно, мне удавалось вворачивать подобные перлы и при этом иметь хвалебные рецензии в «Эль» и «Телерама»; правда, с появлением комиков-арабов сальные шуточки в мачистском духе опять вошли в моду, а я пошлил не без изящества: отпущу вожжи и опять приберу, все под контролем. В конце концов, ремесло юмориста и вообще юмористическое отношение к жизни тем и хорошо, что позволяет безнаказанно вести себя как последняя свинья и в придачу стричь с собственной мерзости весьма недурные купоны, как в плане сексуальных успехов, так и наличкой, да еще со всеобщего одобрения.

На самом деле мой пресловутый гуманизм имел под собой весьма шаткие основания: вялый наезд на почтовых служащих да намек на трупы негров-нелегалов, выброшенные на побережье Испании, принесли мне репутацию левака и правозащитника. Это я-то левак? При случае я мог ввести в свои скетчи каких-нибудь борцов за новый мир, сравнительно молодых и не то чтобы откровенно антипатичных; мог при случае и подпустить демагогии: повторяю, я был крепким профессионалом. К тому же внешне я смахивал на араба, что сильно облегчало дело; в сухом остатке вся левизна в моих скетчах сводилась к антирасизму, вернее, к антибелому расизму. Не совсем, впрочем, понятно, откуда взялась у меня арабская внешность, с годами приобретавшая все более характерные черты: мать моя была по происхождению испанка, а отец, насколько я знаю, бретонец. Моя шлюшка-сестра, например, была выраженно средиземноморского типа, но в два раза белее меня и с прямыми волосами. Спрашивается, всегда ли мать свято хранила супружескую верность. Может, моим родителем был какой-нибудь Мустафа? Или - еще вариант - даже еврей? Fuckwiththat[4]: арабы толпами ходили на мои спектакли, евреи, впрочем, тоже, хоть и в меньших количествах, и все покупали билет за полную стоимость. Что нас точно волнует, это обстоятельства нашей смерти; обстоятельства рождения - второй вопрос.

А уж права человека мне точно были по барабану; в лучшем случае меня хватало на то, чтобы интересоваться правами собственного члена.

В этом плане моя карьера была, в общем, не менее удачной, чем дебют в курортном пансионате. Женщины, как правило, лишены чувства юмора, поэтому считают юмор одним из мужских достоинств; так что на протяжении всей карьеры я не испытывал недостатка в возможностях расположить свой половой орган в соответствующем отверстии. Честно говоря, во всех этих соитиях не было ничего сногсшибательного. Комиками обычно интересуются женщины уже в возрасте, лет под сорок, начинающие чувствовать, что дела их плохи. У одних был толстый зад, у других - обвислые груди, а у некоторых и то и другое вместе. Короче, заводиться особенно не с чего, а когда эрекция слабеет, становишься не таким озабоченным. Они были еще не старые, отнюдь нет; я знал, что на пятом десятке они вновь начнут искать легких, успокоительных, фальшивых отношений - но уже безрезультатно. А покуда я мог лишь подтвердить (честное слово, совершенно невольно, ничего приятного в этом нет), что их эротическая ценность снизилась; я мог лишь подтвердить их первые подозрения, внушить им, сам того не желая, безнадежный взгляд на жизнь, где их ожидала не зрелость, нет, а попросту старость; не новый расцвет в конце пути, а бесчисленные фрустрации и страдания, поначалу едва заметные, но очень скоро становящиеся невыносимыми; во всем этом было что-то нечистое, отнюдь не чистое. После пятидесяти жизнь только начинается, это правда; только вот кончается она в сорок.