Книги нашего детства

НЕСКОЛЬКО ПРЕДУВЕДОМИТЕЛЬНЫХ СЛОВ

Уголь отдает тепло, сгорая, - книга выделяет тепло, когда ее читают. Чтение - процесс культурно-энергетический, и культуру правильно сравнивают с надышанным теплом - заботливо сохраненным жаром человеческого дыхания.

Я посвятил свою работу книгам нашего детства, так как в "гутенбергову эпоху" легче, кажется, сыскать пресловутого снежного человека, нежели человека, чья жизнь никак не связана с книгой. Несмотря на вторжение новейших информационных систем, чтение остается одним из самых заметных, самых влиятельных обстоятельств нашего социального и культурного бытия. Если бы я был беллетристом и сочинял роман из современной жизни, то, по справедливости, должен был бы изобразить своих героев читающими, а круг чтения сделать существенной характерис тикой персонажей. Вот почему "Книги нашего детства".

Книга, как я пытаюсь ее осмыслить и описать, предстает в триедином облике. Во-первых, она - накопитель культурных традиций, полученных из прошлого. Во-вторых, она - воплощение нынешнего дня с его заботами, представлениями, ценностями - и воплощение личности автора, тоже не абстрактной величины, тоже человека не без роду-племени. В-третьих, книга - письмо в грядущее, свидетельствующее о настоящем, стремительно уходящем в прошлое. Связь времен пресеклась бы - не фигурально, а в самом прямом и жестоком смысле, - если бы соединяющая времена цепь не состояла из таких поразительных звеньев.

Я назвал свою работу "Книги нашего д е т с т в а", так как речь здесь пойдет о детских книгах - сказках. Сказка - вымысел, то есть "ложь", хотя в ней, возможно, имеется некий "намек - добрым молодцам урок". Нужно ли объяснять, сколько правды в этой заведомой - по определению - лжи? Как мало, в сущности, могут добавить остальные книги к простому факту, отображенному в сказках: добро - обаятельно, самоценно и противостоит омерзительному злу!

Детские впечатления от сказки закрепляются в нашем сознании на всю жизнь, и как жалко, что мы уже не различаем в слове "впечатления" его корневую "печать", "впечатанностъ". Сказка впечатана в нас навсегда - крупным шрифтом наших детских книг. Может ли человек, задумывающийся над судьбами культуры, быть равнодушным к сказкам?

В первоначальные времена человечества ребенок вводился в социальные и культурные структуры тогдашнего общества через миф. Рожденный матерью как биологическое существо, он становился существом общественным, приобщившись к мифу. Миф давал ему чувственно воспринимаемую картину мира, выработанную совместными усилиями предшествующих поколений, и основные правила поведения, обеспечивающие целостность и существование рода.

Эту социально-культурную роль в современной жизни выполняет детская сказка. Вобравшая в себя обломки, осколки и целые конструкции мифа древности, обогатившаяся многовековым опытом развития (сначала - фольклорного, затем - литературного), сказка в чтении нынешних детей стала чем-то вроде "возрастного мифа" - передатчиком исходных норм и установлений национальной культуры. Сказка превращает дитя семьи - этого папы и этой мамы - в дитя культуры, дитя народа, дитя человечества. В "человека социального", по современной терминологии. Тем самым роль детской книжки далеко выходит за пределы собственно детской литературы и чтения.

Читательские интересы взрослых людей основательно специализированы и индивидуализированы, разбросаны по социальным, профессиональным, психологическим, вкусовым - и мало ли еще каким рубрикам. Но детская литература этих рубрик знать не знает, в детстве все читают (или даже еще только слушают) одни и те же тонкие книжки с картинками. У множества взрослых (пускай и начитанных) может не оказаться ни одного общего, знакомого всем текста, кроме сказок, усвоенных в детстве. Тогда эти книжки становятся единственным общенациональным текстом. Страшно вымолвить - главным текстом культуры. Происходящая в современном литературном и окололитературном обиходе непрерывная "повторная мифологизация" сказок (например, сказок Корнея Чуковского и Алексея Толстого) подтверждает их принадлежность к общенациональному культурному фундаменту.

Я назвал свое сочинение "Книги нашего детства", имея в виду прежде всего поколение моих соотечественников, родившихся в начале предвоенного десятилетия - в 1930-е годы, поколение, к которому принадлежит и автор. Так что будут правы те читатели, которые догадаются о лирической основе этих историко-литературных очерков.
М. С. Петровский, 2006

Содержание

37 иллюстраций оригинальных изданий "книг нашего детства"

Несколько предуведомительных слов

Крокодил в Петрограде

Сказка-митинг, сказка-плакат

Странный герой с Бассейной улицы

Что отпирает "Золотой ключик"?

Правда и иллюзии страны Оз

Примечания

Самуил Лурье
Не плакать, не смеяться

Крокодил в Петрограде

...
VIII Тут, казалось бы, можно остановить рассказ о "Крокодиле": состоялась издательская судьба сказки, да и читателями он не был обижен, чего же еще? Но шло первое десятилетие советской власти, двадцатые годы, будто бы замечательно либеральные - по бытовавшей долгое время советской же легенде, и коммунистическая полицейщина, одну за другой захватывая все сферы и все этажи общественной жизни, добралась довольно скоро и до детской литературы, такой, казалось бы, невинно-периферийной. Зарубежная исследовательница советской детской литературы 1920-х-1930-х годов назвала свою книгу "Крокодилы и комиссары" - это название как нельзя лучше подошло бы для следующего раздела повествования о первой сказке Чуковского.

Тяготы гражданской войны, ужасающее положение петроградской интеллигенции, задавленной голодом и арестами, нарастающий идеологический и физический террор, по-видимому, отразились в новом замысле сказочника. Летом 1920 года Чуковский "придумал сюжет продолжения своего "Крокодила". Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди - в Зоологическом саду - а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Васильчиков спасает их". Этот замысел не был осуществлен, спасение на этот раз не состоялось.

Не случайно в первоначальных набросках к тираноборческому "Тараканищу" ("Красному Таракану" - согласно одному из ранних названий сказки), то есть почти сразу вслед за "Крокодилом", появились такие строчки:

      И сказал ягуар:
      Я теперь комиссар
      Комиссар, комиссар, комиссарище
      И прошу подчиняться, товарищи,
      Становитесь, товарищи, в очередь!

Разумеется, не могло быть и речи о включении этих строк в опубликованный текст сказки, они так и остались в рабочей тетради Чуковского. С середины 1920-х годов нападки на "крокодилиады" - и прежде всего на "Крокодила", их родоначальника, - вместе с громогласными требованиями запретить все сказки Чуковского приобрели шквальный характер. Никто из хулителей и запретителей не подвергал сомнению талантливость этих произведений, но и самая их талантливость рассматривалась как негативное качество: чем талантливей, тем хуже, тем опасней и вреднее. Мол, талантливость сказок Чуковского - что-то вроде привлекательной для читателей облатки, скрывающей ядовитую пилюлю буржуазности. Для обозначения всех тех ужасов, которые несут в себе эти сказки, было придумано и введено в оборот пугающее словцо "чуковщина" (созданное по образцу названий самых мрачных явлений отечественной истории: "бироновщины", "пугачевщины" или "распутинщины"). Борьба с "чуковщиной" стала знаменем лево-радикальной критики и педагогики.

К. Свердлова писала о "чуковщине" как об антисоветском сговоре "части писательской интеллигенции". Некоторые из ее инвектив уместней было бы предъявить не Чуковскому, а его предшественникам, традицию которых сказочник оспаривал "Крокодилом", - например, "культ хилого, рафинированного ребенка, мещански-интеллигентской детской". Другие обвинения - очень опасные по тем временам - способны озадачить нынешнего читателя: Чуковскому ставились в вину "боязнь разорвать с корнями "национально-народного" (в кавычках! - М. П.) (...) культ и возведение в философию "мелочей", нелепиц (...) неорганизованных ритмов "национальной поэзии" (снова в кавычках! - М. П.) (...) культ отмирающей семьи и мещанского детства..."


...