Библиотекарь

Отрывок из книги:

Остальные Книги надо было еще поискать. Боль­шие надежды возлагались Лагудовым на дальние регионы страны и ближнее азиатское зарубежье, где Книги Громова теоретически могли сохраниться, потому что к началу девяностых на территории Цен­тральной России, Восточной Украины и Белорус­сии нее лежащие "на поверхности" Книги были по­добраны собирателями различных библиотек.
Когда же поиск затруднился, в ход пошли сред­ства далеко не самые благородные. Все чаще прак­тиковались разбойные нападения на хранилища.

Примерно в то же время активизировались так называемые переписчики — читатели, копирующие Книги для продажи и личного обогащения. Пере­писчики утверждали, что действие копии не отли­чается от печатного оригинала.
Рукопись почти всегда содержала какие-нибудь ошибки или пропуски слов и оказывалась пустыш­кой. Не действовали и вроде бы исключающие по­грешности ксероксы. Думали, решающее значение имеет полиграфия, и некоторые Книги были под­польно изданы. О качестве репринтной "липы" ходила противоречивая информация. В любом слу­чае повсеместно утверждалась мысль, что копия никогда не сравнится с подлинником.
Фальшивки спровоцировали множество стычек, в результате которых не одна оступившаяся библиоте­ка прекратила существование. Переписчики были вне закона, их уничтожали свои и чужие. Но в одном они преуспели — появилось довольно много подделок.
Тогда же начались случаи вандализма. Продава­лись и обменивались оригинальные Книги с искусно удаленной страницей, вместо которой вклеива­лась любая другая из похожей бумаги. Понятно, изу­веченная Книга не действовала. Если раньше обыч­но ограничивались беглым просмотром Книги, то после таких инцидентов пересчитывали страницы, сличали их на предмет шрифта, качества бумаги.

Между библиотеками никогда не существовало особого доверия, никто не желал усиливать мощь конкурента. Обмены или продажи были весьма ред­ки, и любое мошенничество вызывало кровопро­литный конфликт.
Бой проводился в глухом месте, обставлялся тор­жественно — представители библиотек несли Кни­ги, закрепленные на шестах, как хоругви. Вначале это были оригиналы, затем их частенько заменяли муляжами. Огнестрельное оружие категорически запрещалось. Речь шла не только о своеобразном ратном благородстве. Резаные или дробленые раны для внешнего мира, с его моргами, больницами и правоохранительными структурами, всегда было проще замаскировать под несчастный случай, обыч­ную "бытовуху". Пулевые ранения исключали лю­бую иную трактовку. Кроме прочего, этот вид ору­жия был шумным.
Обычно в бою использовались предметы хозяй­ственного обихода — ножи мясницких размеров, топоры, молотки, ломы, вилы, косы, цепы. В целом, отряды вооружались на манер крестьянского воин­ства Емельяна Пугачева или чешских гуситов, и вид этих людей неизменно возвращал к идиоме "смер­тельный бой", потому что с косой и разделочным топором смерть была особенно ощутимой...

21

Лагудова же в последние годы, кроме ближайших соратников, никто не видел. Поговаривали, Валери­ан Михайлович затаился, опасаясь наемных убийц из конкурирующих библиотек.

ШУЛЬГА

Николай Юрьевич Шульга был пятидесятого года рождения. Рос пугливым и застенчивым, в школе учился хорошо, но отличался нерешительно­стью. В результате простудного заболевания у Шуль-ги развился лицевой тик. Ему сделали несколько не­удачных операций, оставивших глубокие шрамы. Шульга очень стыдился своего недостатка, усугуб­ленного громоздкими очками. Товарищей он прак­тически не имел. В шестьдесят восьмом году Шуль­га поступил в пединститут, но на третьем курсе бро­сил учебу и завербовался на северную комсомольс­кую стройку, где, по его словам, "людей ценят не по внешности, а за трудовое мужество".
Пару лет Шульга, ломая интеллигентскую нату­ру, был разнорабочим в нефтеразведке, труд оказал­ся тяжел и неинтересен, над ним все равно посмеи­вались, потому что отнюдь не героического вида Шульга объяснял происхождение тика и шрамов неудачной охотой на медведя.
В семьдесят втором Шульга подрядился в партию промысловиков по пушному зверю. В бригаде было еще два охотника и проводник из местного населе­ния. Метель загнала их в избу и на месяц похорони­ла под снегом. Многовековой таежный опыт предупреждал об опасностях коллективного заточения. Проводник сотворил заговор, чтоб люди от замкну­того отчаяния не постреляли друг друга.
Народное колдовство не сработало, пересилен­ное более могучим средством. Все кончилось бедой. Прошлый жилец оставил, кроме солонины и дро­би, с десяток книг, вперемежку с газетами — на рас­топку. Шульга от скуки принялся за Громова. Ему досталась Книга Ярости "Дорогами Труда". В лите­ратуре он понимал мало, и унылость текста соот­ветствовала его темпераменту. Так Шульга выпол­нил два необходимых Условия — Тщания и Непре­рывности.
А после прочтения Книги в избушке началась смерть. Пытаясь скрыть преступление, Шульга рас­членил убитых и отнес в тайгу. Останки были обна­ружены поисковой группой. Трупы удалось опоз­нать. Шульга предстал перед судом. Вины он не от­рицал, искренне раскаиваясь в содеянном. Чудо­вищный свой поступок истолковывал отравлением "соболиным ядом", который был у промыслови­ков – чтобы не портить ценные шкурки, зверьков травили. Он утверждал, что яд каким-то образом по­пал ему в пищу.
Шульга рассказал, как при свече читал, а потом почувствовал "измененность состояния", будто по всему телу пробежал кипяток.
Скорее всего в адрес Шульги слетело обидное слово. К примеру, сказали: "Хватит, мудила дерга­ный, свечки на херню переводить". Озлобленные вынужденным заточением люди особо не церемо­нятся с выражениями, а теснота дает достаточно поводов для грубости.

Шульга испытал всплеск нечеловеческой агрес­сии, схватился за топор и порешил проводника и охотников. Через несколько часов гнев выветрил­ся, пришло осознание содеянного.
Шульге сделали соответствующие анализы и ни­каких последствий яда в организме не обнаружили. Учитывая его раскаяние, помощь следствию и пси­хогенный клаустрофобический фактор преступле­ния, высшую меру заменили пятнадцатью годами строгого режима.
Грозная статья не помогла Шульге в лагере. Да­лекий от уголовной казуистики, он, простодушно отвечая на расспросы, упоминал, что проучился "два года в Педе". Долговязый, щуплый, в очках, с пры­гающей щекой, еще в следственном изоляторе по­лучивший кличку Завуч, Шульга был идеальным объектом глумления. Подавленным невзрачным видом он сам определял себе статус в лагере — где-то между забитым "чутком" и "шнырем", вечным уборщиком.
Отчаяние и страх терзали Шульгу. Исправить что-либо в своей жизни он не мог. Это на фронте из разряда трусов реально было перейти в герои, со­вершив подвиг. Подвига или хотя бы поступка, сра­зу поменявшего бы его положение в уголовном мире, он не знал, да и не существовало, вероятно, подобного поступка.
Шульга сдружился в основном с такими же не­счастными, как он, "чушками" или "обиженными". Соседи по бараку, рядовые "мужики", общались с Шульгой райне неохотно, понимая, что тот дрей­фует по иерархии вниз, и старались лишний раз не пересекаться с человеком, которому того и гляди за излишнюю беспомощность подарят "тарелку с дыр­кой" – то есть опустят.
Шульга, не знакомый с лагерной кастовостью, в расчете на сокращение срока и какие-то поблажки, клюнул на предложение администрации и вступил в секцию профилактики правонарушений. А потом выяснил, что перешел в разряд "козлов" — так на­зывали зэков, согласившихся сотрудничать с лагер­ным начальством.
Шульга попал в "актив". С повязкой на рукаве он дежурил на КПП между "жилухой" и "промкомжилой" и промышленной частями зоны. Учи­тывая хоть и незаконченное, но все же гуманитар­ное образование и состояние здоровья — обострил­ся лицевой тик, — Шульгу перевели на работу в биб­лиотеку. Там было полегче.
Он сидел шестой год. В свободное время Шуль­га запоем читал, причем все подряд, лишь бы занять ум. Страх поутих, и в минуты душевного или ноч­ного затишья он часто задумывался над тем, что сде­лало из него, незлого робкого человека, убийцу. Вос­поминания приводили ктой погибшей вогне книж­ке в грязно-сером переплете.
В лагерной библиотеке Шульга обнаружил гро-мовскую повесть "Счастье, лети!". Это была совсем другая книга, не та, что он прочел, но фамилию ав­тора он не забыл. Воскресным вечером со свой­ственной ему дотошностью Шульга прочел Книгу Власти. В какой-то момент он ощутил произошед­шую с ним душевную трансформацию, его ум вдруг наполнился пульсирующим ощущением собствен­ной значимости. Это новое ощущение Шульге очень понравилось и, главное, он понял его источник и причины.
Шульга заметил: благодаря Книге, он способен оказывать воздействие на окружающих, диктовать спою нолю. Разумеется, менялся не мир вокруг, а че­ловек, прочитавший Книгу, — таинственная сила вре­менно преображала мимику, взгляд, осанку, воздей­ствовала на оппонента жестами, голосом, словами. Можно сказать, Книга помогала Шульге вербовать души тех, кто входил в его круг общения — "козлов", "чушков", "обиженных", "парашников", "шнырей", "петухов" – неприкасаемых уголовного мира.
Тем временем в лагере старую воровскую элиту постепенно вытеснило новое поколение молодых бандитов. Эти уже не чтили прежний неписаный за­кон, запрещавший унижать кого бы то ни было без причины. Школа беспредела, зародившаяся в лаге­рях общего режима, переходила и на относительно благополучный "строгач". Низшим кастам жилось теперь намного горше. Опускали ради забавы, от скуки. Поводом могло послужить все что угодно, — миловидная внешность, хилость, излишняя интел­лигентность.
Однажды в лагере случился из ряда вон выхо­дящий инцидент. Опущенный Тимур Ковров за-контачил молодого, подающего надежды автори­тета — Ковров бросился на него и стал облизывать. Блатной до полусмерти избил "петуха", но былое уважение он навсегда потерял, и более того, "зашкваренный" сам пополнил ряды отверженных, и вскоре его нашли повесившимся. Ковров же отле­жался в госпитале, и, как увечному, срок ему, по слухам, сократили.

Вряд ли кто обратил внимание – за два дня до странного покушения Шульга провел беседу с Ков­ровым и подбил его на поступок. Этого Коврова опустили по подставе — как новичка усадили на "пе­тушиный" стул в лагерном кинотеатре. И уж совсем никто не помнил, что еше раньше тот самый авто­ритет открыто измывался над Шульгой, обещая "вогнать очкастому козлу ума в задние ворота".
Так Шульга изобрел свой способ защиты от уго­ловного мира — через бессловесных, грязных, заму­ченных существ, с отдельной униженной дырявой посудой, отчужденным местом, чьим уделом было открывать рот и становиться в позу.
За месяц были законтачены несколько уважаемых людей, все те, кто когда-либо досадил Шульге. Надо заметить, блатные, опущенные "петухом-ка­микадзе", потом долго не жили, они резали вены, вешались, иначе бы их с изощренной жестокостью насиловали давешние жертвы...
Шульга регулярно читал Книгу, дарящую ему на каждый день искусственную, но от этого не менее дей­ственную харизму. Даже матерые зэки, не понимая, что с ними происходит, пасовали перед Шульгой.
Информация о том, кто настраивает "опущен­ных" против братвы, дошла до самого пахана — сре­ди изгоев нашлись доносчики. Пахан недоумевал, как чмошник вдруг начал излучать такую душевую мощь. Нутром он чувствовал: Шульга непостижи­мым образом мухлюет — и после долгих размышле­ний пришел к правильному выводу. Ночью у Шуль-ги выкрали Книгу. Пахан не разобрался с ее секре­том, но по сути оказался прав с источником таин­ственного морока.