За глянцевым фасадом

Двадцать пятого ноября 1963 года в присутствии глав государств, коронованных особ и влиятельных лично­стей из разных стран, не говоря уже о миллионах те­лезрителей, родился миф о Жаклин Бувье Кеннеди.

Для вдовы президента этот день не стал днем про­щения. С той страшной минуты, когда голова мужа опустилась на ее плечо, заливая кровью розовый ко­стюм от Шанель, ею владела лишь одна мысль: «Пусть весь мир видит, что они сделали». Кем бы ни были убийцы, она хотела, чтобы их чудовищное преступление никогда не стерлось из памяти людской: посколь­ку судьба Джона Фитцджеральда Кеннеди оборвалась в Далласе, на углу Элм-стрит и Хьюстон-стрит, она должна была продолжить его путь в истории и создать вокруг его имени легенду, которой он не удостоился при жизни.

В тот день она заставила Америку застыть от скор­би, мучиться угрызениями совести, оледенеть от ужа­са. Она захотела, чтобы страна, словно покорная су­пруга, брела за гробом своего президента. Чтобы весь мир стал рядом с нею и признал ее права.

Это не был день прошения.

Это не был день единения.

Это не был день примирения.

Это был день, когда она бросила вызов.

Это был день славы для человека, дела и образ ко­торого, возможно, со временем забылись бы, день сла­вы для его жены, величественной в своем вдовьем трауре, и для его детей.

В этот день — и на долгое время спустя — все, кто не принадлежал к клану Кеннеди, превратились в пигмеев.

Изысканный и жестокий спектакль, задуманный Жаклин Кеннеди, должен был бросить тень на всех его участников. Словно героиня трагедии Расина, она стоически принимала свою участь, но вину за нее воз­лагала на других, на всех остальных людей, которых в своем горе считала врагами.

А трогательная нежность, какую она в тот день про­явила к детям, эта демонстративная, подчеркнутая нежность, - у нее, никогда не позволявшей себе выка­зывать чувства на людях! — разве эта нежность не должна была означать: «Посмотрите, что вы наделали. Посмотрите, что вы сделали с молодой семьей, полной надежд, семьей, в которой воплотились мечты всего человечества»?

В этот день она сама, без чьей-либо помощи, воз­двигла себе пьедестал и взошла на него. Те, кто видел ее тогда, с недоумением отметили: она словно свети­лась изнутри.

И весь мир, от мелкого лавочника из Айдахо, за­мершего у телевизора за прилавком своего заведения на Мейн-стрит, до пресыщенного, надменного каш­мирского махараджи, отдыхающего в своем сказочном дворце, охватило острое чувство вины перед этой жен­щиной, полной достоинства, взывающей к сострада­нию, перед ее мужем, этим героем, павшим геройской * - смертью от пуль гнусных заговорщиков, перед ее ма­лолетними детьми, прощавшимися с останками люби­мого отца.

А кто из вас, читающих сегодня эти строки, не пла­кал тогда, видя на экране, как Джеки медленной, гра­циозной походкой идет за гробом мужа? Кто из вас не был потрясен, увидев, как Кэролайн, стоя на коленях, целует край американского флага, покрывающего гроб отца, а маленький Джон в синей вязаной курточ­ке по-детски неумело отдает честь? Не правда ли, эти картины вспоминались вам еще долгое время спустя, и вы ощущали скорбь этой женщины так же живо, как ваши собственные радости и горести?

И однако...

Эти похороны были своего рода маскировкой, ги­гантской парадной завесой, скрывшей от посторонних глаз все неурядицы в подлинной жизни Джона, в жиз­ни Джеки и всего семейства Кеннеди. Великолепный, пышный спектакль должен был заставить людей за­быть об остальном, обо всем остальном.

Пройдут годы - и станет известно, что при вскры­тии у покойного президента были обнаружены не только признаки болезни Аддисона, о которой знали все, но и признаки венерических болезней - результат беспорядочной половой жизни.

Станет известно также, что Роз Кеннеди, собира­ясь на похороны сына, думала только о двух вещах: о собственном туалете и о том, чтобы все дамы были в черных чулках, необходимых при трауре. Она даже захватила с собой в Вашингтон целый чемодан черных чулок, на случай, если ее дочери и невестки упустят из виду эту важную деталь...

А еще станет известно, что накануне похорон, пока Джеки у себя в спальне составляла длинный список всего, что ей следовало сделать, представители клана Кеннеди, собравшиеся в Белом доме, напивались, гал­дели, рассказывали анекдоты.

Станет известно, что на церемонии родственники президента попытались оттеснить Джеки на второй план, но она им этого не позволила. Если жизнь Джона была ей неподвластна, пусть хоть его смерть принадлежит ей. И она распоряжалась всем, сама встречалась с главами государств, обсуждала с Микоя­ном ядерную стратегию, говорила с де Голлем о судь­бах мира, а новому президенту Линдону Джонсону определила место в самом хвосте траурного кортежа — чтобы он со своими техасскими друзьями не портил безупречную элегантность процессии. Она позаботи­лась обо всем — о длине траурной вуали и о качестве ткани, из которой ее сшили, — эту ткань искали по всему городу, - об оформлении желтых стен Овально­го кабинета, где она принимала де Голля. Там висели полотна Сезанна; она приказала заменить их картина­ми американских художников — Беннета и Картрайта.

И наконец, станет известно, что все это время в Бе­лом доме, чтобы поддержать Джеки, тайно находился Аристотель Онассис.

Много чего еще станет известно — но только не от самой Жаклин. Всю жизнь Жаклин Бувье Кеннеди Онассис стремилась к тому, чтобы вместо ее настояще­го лица люди видели маску. Великолепную, блиста­тельную личину. Все силы она будет тратить на то, что­бы созданный ею образ оставался таким же совершен­ным, таким же безупречным, таким же неотразимым, будет постоянно следить за этим, вырезать из газет и журналов свои фотографии и статьи о себе и вклеивать их в огромные альбомы, а потом с удовольствием их перелистывать. Подробности ее личной жизни могли разглашаться лишь с ее ведома и одобрения. Поняв, каким спросом будут пользоваться в современную эпо­ху фотографии знаменитостей, она решила, что не по­падется в ловушку, не позволит застать себя врасплох и уничтожить. Она все держала под контролем. У нее привычка грызть ногти, но она не желает, чтобы об этом знали? При каждом появлении на публике она бу­дет надевать перчатки под цвет платья, длинные, ко­роткие или средней длины. Ее непослушные волосы начинают курчавиться даже от самого мелкого дожди­ка? Она введет в моду маленькие шапочки-таблетки, которые плотно прижимают корни волос к голове и усмиряют ее буйные кудри. У нее большие, широкие, костистые ступни? Она будет ходить только в лодочках на невысоком каблуке: никому и в голову не придет, что у нее сорок второй размер. Она курит по три пачки в день? Как только поблизости появится фотограф, она будет передавать сигарету кому-то другому. Что уж го­ворить о ее нелегком характере, обо всех перенесенных обидах, - о мелких, предательских уколах и о глубоких, мучительных ранах, — никто не догадается об этом, глядя на ее сияющую улыбку, на огромные, всегда широко раскрытые черные глаза, слыша ее голосок — тоненький, как у маленькой беспомощной девочки.

Она была так хороша собой, а иллюзорная оболоч­ка, скрывающая ее от людей, так прекрасна, что мир, которому предлагалось любоваться ею, когда она была еще ребенком, был заворожен этим образом, этим глянцевым фасадом...

Если в жизни Жаклин Кеннеди всегда все было строго упорядочение, то делалось это для того, чтобы скрыть обуревавшее ее внутреннее смятение. Когда в душе у человека царит гармония, это придает силу, служит опорой. Помогает идти вперед, реализовать свой потенциал, чтобы в итоге стать такой, какой ты всегда стремилась стать, хоть и опасалась, что не суме­ешь из-за нехватки мужества, упорства, веры в себя, а главное, любви близких.

Но в душе Джеки эту гармонию растоптали еще в детстве...