Енот и я

1.

Енот появился у меня так давно, что я даже и не помню, когда точно. Помню, что сначала его не было, а потом вдруг – раз, и он появился.

Но сначала его все-таки не было.

Сначала меня тоже не было. А потом я родился. Мои мама и папа были очень довольны. Мама лежала на белых простынях, радовалась и просила пить. Папа радовался и играл в карты с друзьями. Потом, много лет спустя, мне рассказали, что он даже выиграл, потому что все время думал только обо мне.

А потом меня принесли домой.

Я был завернут в белую простынку – почти такую же, как та, на которой лежала мама, когда просила пить. Только меньше, потому что я тоже был меньше, чем моя мама, мучившаяся от жажды. Я от жажды не мучился. Я хотел есть, спать и писать. И поэтому я кричал.

Маме с папой это не нравилось. Поэтому они засовывали мне в рот резиновую соску. А это не нравилось мне. Поэтому я все время выплевывал соску изо рта и снова начинал кричать. Кричал я все детство.

Но сначала, пока меня еще не принесли домой, папа с мамой готовились меня встречать. Они купили маленькую деревянную кроватку, наклеили на стены синие обои со стрекозами и убрали провода. Они боялись, что я буду играть с проводами и смогу повредить их, поэтому они не смогут смотреть телевизор и включать настольную лампу.

Но когда меня принесли, я совсем не хотел играть с проводами. Я хотел только кричать. И кричал.

С соской у меня все время не складывались отношения. Мне казалось, что она мне не нужна. Согласитесь, это совсем неприятно, когда у тебя изо рта торчит резиновая штука, причем в тот самый момент, когда тебе хочется кричать и махать руками.

Хотя махать руками я мог независимо от того, была у меня во рту соска или нет.

Но соска мне все равно не нравилась. Поэтому я ее выплевывал, и она падала на пол. Мама взмахивала руками, почти также, как я, хватала соску и убегала на кухню. Там она обливала соску горячей водой, чтобы на ней не осталось микробов с пола. Микробов мне было нельзя.

Микробы жили у нас на полу в комнате и на кухне, но больше всего их было в коридоре. Потому что в коридоре стояли ботинки, в которых мама и папа ходили на улицу в магазин. Ботинки, которая я, как только научился ползать, начал совать себе в рот, мама с папой горячей водой на кухне не обливали. И мне это нравилось.

А соску, сразу после обливания горячей водой, мама приносила обратно и снова засовывала мне в рот. Я ее снова выплевывал. Я думал, что это такая игра. А мама думала, что я над ней издеваюсь. И смешно взмахивала руками.

Мы с мамой не всегда понимали друг друга.

Когда мне исполнился год, енота у меня еще не было.

2.

Когда мне исполнился год, енота у меня еще не было. Енот появился значительно позже.

Зато у меня осталась соска. А еще у меня появилась розовая шапочка. Шапочку я тоже засовывал себе в рот. Я вообще все, что видел, засовывал себе в рот. И мне это нравилось. А маме это не нравилось. И папа в это время работал.

И вот так вот я рос и становился все больше и больше. И однажды настал такой момент, когда мама с папой решили, что соска мне больше не нужна. И это был первый умный поступок в нашей с ними совместной жизни.

Когда папа работал, я болел. Я вообще много болел, и тогда мне не разрешалось ставить ноги на пол. Чаще всего я болел на кровати у себя в комнате. Лежал на кровати, болел и смотрел на стрекоз на обоях. Стрекозы мне нравились. Болеть мне не нравилось. Мне нельзя было ходить по полу, потому что, мама говорила, меня может продуть. Кто меня мог продуть, мама не говорила.

Но мне хотелось конфет. Мне всегда хотелось конфет, а когда я болел – особенно. Но я лежал в комнате, а конфеты лежали на кухне. Они не болели, они лежали в хрустальной вазочке на столе. И мне до них было никак не добраться.

Но однажды я придумал. Я уже вырос и вообще был умным мальчиком – так говорили мамины и папины родственники, которые приходили на меня смотреть. Так вот, однажды я придумал. Я лежал в постели, в пижаме, закутанный в одеяло и окруженный стрекозами, которые летали по обоям столько, сколько я себя помнил. Я лежал, болел и очень хотел конфет. И тогда я залез на табуретку, которая стояла рядом с моей кроватью. А потом перелез на другую табуретку, которая тоже стояла около моей кровати. На первой кровати лежала книжка с большими цветными картинками, и мама иногда приходила и показывала мне эти картинки, чтобы я скорее выздоравливал. А сидела мама как раз на второй табуретке. Так вот, я, весь больной и в пижаме, перелез с первой табуретки на вторую, а первую поставил перед собой. Потом со второй табуретки я перелез на первую, а перед собой поставил вторую. И таким образом добрался до кухни. Там я взял конфету и, снова перебираясь с одной табуретки на другую, отправился обратно в свою кровать.

Добравшись, я лег на кровать, накрылся одеялом и съел конфету. И захотел вторую. И снова отправился на кухню. Но так как я был умным мальчиком, я сразу взял много конфет.

Потом у меня за ушами был диатез, и мама обо всем догадалась. Она ругала меня за то, что я съел так много конфет. Но совсем не волновалась по поводу того, что я мог заболеть еще больше, потому что меня продуло. Потом что меня не продуло, ведь я не ходил по полу.

По полу в это время ходили микробы с улицы.

3.

Однажды я попал в больницу. Вокруг меня с умным видом ходили врачи, чесали подбородки, перешептывались и уводили папу в коридор - разговаривать. Чтобы я не слышал. Мама плакала и гладила меня по голове. Я ничего не понимал и с интересом вглядывался в лица озабоченных врачей.

В больнице я провел около месяца. У меня была отдельная палата, я не вставал с постели и с завистью слушал, как кричат и веселятся дети, бегающие по коридору. Детям в коридоре разрешали вставать с постелей и носиться, сбивая с ног толстых нянечек в белых халатах и с грустными глазами. Я лежал один на скрипучей кровати и смотрел в потолок.

Два раза в день мне делали уколы. Было больно и обидно. Когда все уходили, я плакал, пропитывая слезами твердую больничную подушку. А потом снова смотрел в потрескавшийся потолок.

Справа, у окна, от потолка шли разводы – весной два года назад крыша больницы протекла, потому что за зиму тогда выпало много снега. В тот год белые хлопья падали днем и ночью. Весной снег растаял, и крыша протекла, оставляя грязные разводы на стенах. Крышу починили, но разводы остались.

Я смотрел на них между уколами, когда оставался один и не плакал.

Через месяц постаревшая мама забрала меня из больницы и привезла домой на машине ее брата. Маминого брата я не любил. Он всегда был чем-то недоволен, и его глаза бегали из стороны в сторону. Когда я был совсем маленьким, я его боялся. Один раз, придя с мамой в гости к ее брату, я заплакал и стал упираться. Нам с мамой пришлось уйти.

Дома меня долго ругали.

Этот день почему-то запомнился мне сильнее других. Дядю я с тех пор невзлюбил еще сильнее, чем раньше. Но иногда он возил нас на старой большой машине, доставшейся ему от отца.

Его машину я тоже не любил.

Перед тем, как забрать меня из больницы, мама долго о чем-то разговаривала с высоким бородатым врачом. Врач дергал себя за бороду и щурил глаза. Мама вздыхала.

А потом мы поехали домой на машине маминого брата.

Мама сказал своему брату, что я чуть не умер. А я смотрел в окно на проносящиеся мимо разноцветные дома и думал о том, что буду делать дома.

Дома за столом сидели родственники, слушали рассказы моей сестры о ее новой болезни. Я сказал, что устал и пойду к себе в комнату. Родственники смотрели на меня грустными глазами, а сестра наклонилась к моей маме и что-то зашептала прямо ей в ухо. Мама сначала кивала, а потом, вздрогнув, отмахнулась от нее как от назойливой мухи. И уставилась на меня.

Я ушел в комнату, лег на кровать и стал смотреть в потолок.

Потом я заснул.