В жизни так не бывает. Та Таганка. В 2-х томах

В ОДИН ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ
(повесть об актере)

Утро

Понедельник четырнадцатого марта тысяча девятьсот семьдесят такого-то года у драматического актера Леонида Алексеевича Павликовского начался, как обычно, в семь часов утра по его собственному будильнику. Ничего особенного, всё как всегда, утро светлее зимнего, но пока еще темнее летнего. В семь часов проснулась первая забота Леонида и его отцовская совесть, остальные спали. Кажется, что спал весь мир: все люди, дома и дела, а также знаки препинания вместе с заглавными буквами. Вот дозвенел будильник, медленно освободился человек от разлюбезного одеяла и в нижнем белье прогулялся по квартире. Надо сделать зарядку, но руки и лицо уже вымыты холодной водой, значит, сегодня поздно делать зарядку. Леонид еще не спеша зажег газ, поставил полный чайник зеленого цвета, вошел в комнату, где спали его дочери и жена Тамара, наклонился над старшей по имени Лена и громко прошептал: "Леночка, ты слышала звонок? Пора, миленькая, пора в школу". Длинноволосая головка контрольно приподнялась над подушкой и в тот же миг скрылась под стеганой голубизной. Леонид улыбнулся, выглянул в окно. Перед подъездами двигалась мусорная машина. Появились отдельные прохожие, они шли быстро и на ходу застегивали пуговицы на пальто. Часы на стене показали десять минут восьмого. Леонид зевнул и сделался бодрым. Со двора раздавалось ворчание подъемного крана. Город проснулся, "Леночка, всё! Опоздаешь. Быстро!" — протелеграфировал отец жестоким шепотом. И дочь села в кровати, не открывая глаз. Каштановые дебри волос разбежались по детским щекам и шелковой ночной рубашке. "Пап, ну, ну, ну!.. Еще минутку, и всё", — она сладко рухнула на подушку. Леонид скрипнул зубами, оглянулся на неподвижные тела Тамары и младшей Аллы. Передумав психовать, он нежно обхватил пальцами дочкин игрушечный нос и чмокнул ее в щечку. Младшая Алла в дальнем углу перевернулась на спину и тоже чмокнула, во сне. Эхом. Жена Тамара громко вздохнула и выбросила из-под одеяла голую ногу.
Восемнадцать минут восьмого. Леонид выбежал в свою комнату. На ходу грозно прокричал: "Черт возьми, каждый день одно и то же! А ну, всем встать моментально! Лена! Я уже не прошу!" И, застилая свою постель, уже издалека: "Через пять минут завтрак на столе! Не серди папу, лучше не серди папу!"
7 часов 35 минут. Кухня. Лена доедает непременную яичницу. Папа наливает ей чай.
— И долго я буду доставлять себе эту радость? Как ты думаешь, дочуркин?
— Какую, пап? А знаешь, Оля вчера поссорилась с Тоней Валяевой! Я видела.
— Ну вот эту радость: мыть за тебя посуду? Наливать чай? Умолять проснуться?
— Я тебя не прошу. Я с удовольствием сама. Давай я помою?
— Ладно, обойдемся. Десять минут всего тебе до ухода. Ну, не рассиживайся, беги, дочь!
— А поцеловать отца?!
— Подхалимажка! — Это если бы я была Машка! А я Ленка. Значит, подхалиленка, да? — И бисерным звонким хохотом разразилась на папашиных руках, дрожащих от смешанного чувства радости, гнева и тяжести семилетнего тела.
— Всё! Марш! Глянь на часы!
— Мама!
И страшно охнув, первоклассница исчезла в недрах совмещенных удобств.
Следующий номер программы — малышка. Вошел снова в комнату. Батюшки! Мать по-прежнему хороша и недвижима, а эта — худющая быстрорукая пигалица — юный обожатель сюрпризов — готова стоит во всем положенном (нa столе, где куклы), вытянулась в струнку и состроила дикую гримасу. Перевод гримасы на русский язык: "Это что же за чудо такое, что за волшебница девочка Аллочка — золото неумытое, счастье непрекращающееся?!" Губы поджаты, глаза удвоенные — на лбу, руки — по швам. На часах — 7.45. Не успев отдать должное гениальности младшей, отец берет дитя под мышки и буквально вставляет в валенки, стоящие в прихожей. Дальше — в туалет. Умываться. Далее — в кухню. Там левой рукой надевается кофта, платок под шапку и рейтузы под валенки, а правой — бутерброд в зубастый ротик, туда же — чай с молоком... А оттуда вопль: "Ты что?! Атанина Михаловна не велит кормить! Мы же в садике завтракаем! Я же там аппетит потеряю!" — "Давай, давай, быстро, от одного кусочка такие худые ничего не теряют! Лена, ты готова?!"
7 часов 55 минут. Ревет за окном бульдозер, скрипит подъемный кран, слышатся крики детей: "Валька, кинь битку, у нас первого урока не будет, Зебра заболела!" — "Ура! Лови! Бегу!"
Леонид Алексеевич Павликовский гостеприимно и предупредительно распахивает дверь перед детьми. Вот бог — вот порог.
— Всё, всё, всё! Лена, не тяни! Аллочка, беги, жди ее там, сама не иди, слышишь? Лена! Алла вышла, марш — всё, всё, всё!!! — Пап, ну пап, ну! Не кричи! Голова заболит, у нас и так тяжелый день! Две математики, понял?
Лена, поддержанная за попку пятерней отца, вылетает в дверь. Всё? Нет, дудки. Из комнаты прорезается начальственный звук парного материнского голоса:
— Лена, ты забыла форму! У нее же физкультура!.. Догони ее!
— Вот беги и догоняй, если вовремя не можешь про-сну...
- Как тебе не стыдно! "Мужчина"! Задержи их! Там форма на пылесосе в черной коробке! Леонид!!! Сейчас же!
8 часов 01 минута. Л. А. Павликовский, молодой актер драматического, между прочим, театра, прожил целый час своего нормального рабочего дня. Быстро завтракать. На ходу заглянуть в холодильник: молоко кончается, колбаса кончается, супа — на один день, масла — еле-еле. Ясное дело. Вымыть посуду. Нежданной негаданной на кухне воцаряется розовый пеньюар, в нем — жена Тамара, а в ней — три тысячи претензий…
— Еще бы, разве обо мне можно подумать! Ему бы поесть, все сделать, а я беги голодная, полдевятого, только-только не опоздать...
— Во-первых, пятнадцать минут девятого, во-вторых, почему я, почему не ты должна готовить…
— Как тебе не стыдно! "Мужчина". Еще пожалуйся на свою жизнь: великий артист, скверная жена, ты мне всё — и деньги в дом, и детей готовишь! Кормилец вообще, поилец! Спасибо.
— На, не рычи; что кидать: колбасу с яичницей или котлет? Масло шипит точно как ты, в один голос.
— Не надо, не надо, я сама уж. Кто на таком огне греет! Сколько раз говорила: яйцо на холодное масло разбивают. Не вкусно же так. Ладно, уймись, спасибо.
— Я тебе сыр нарезал. Чай наливать? Лимон будешь?
— Спасибо. Лёнечка, успеваю. Не надо лимон, у меня изжога. Целует еще! Не хочу в губы, ты зубы не чистил.
— Здравствуйте! Ну-ка, немедленно, Афродита Тамаровна! Обнимка — ап! Поцелуй — ап.
Две минуты необъективной, но взаимной нежности в кухне, между остывающим чаем и тарелками из-под еды, на которую горячо струится вода в раковине.
— В холодильнике пусто; учти, у меня после работы — зачет, я дома буду к ночи. И что завтра на обед ребятам?
— Да я в магазин бегу, успокойся.
— Лё-ёнька! Вот это человек. Сама целую. Ап! Вот это да.
— Правда мужчина?
— Вот это мужчина!
Семья мирно-поспешно переодевается, кровати застилаются. На улице — грохот стройки и крик старушки Демьяновны: "Клавдия Степановна, вы дома? Клавдия Степановна, вы дома? А, Клавдия Степановна! Доброе утро. Вы дома — я к вам".
8 часов 38 минут.
— Фу, опять впритык. Ну жизнь! Может, вместе выйдем? Лень? Хоть до метро?
— Три минуты семьи? Глядеть не могу на эти штучки. О чем твои химики думают? Влепили бы выговор, понизили до младшего инженера.
— Понизят, понизят. Ты попроси — они понизят. Меня вообще из милости держат. Пока ты великий артист и Арсеньев ходит к тебе на спектакли… А уйдет в Академию... Я готова! Не тяни. И банку достань — для сметаны. Тетя Лиза обещала борщ сделать.
— Я не обещала — это ты мне первый раз говоришь! С добрым утром!
На пороге третьей комнаты — улыбка тети Лизь1-Джоконды, семьдесят пятый год жизни и готовность наконец поговорить с племянницей и зятем. Не тут-то было. Молодые хором грохнули: "Доброе утро, теть Лиз!", и с вешалки слетел воздушный шар, возмущенный стуком двери. Тетя Лиза, не расставаясь с улыбкой, заявила: "Девочка готовила шарик для садика, девочке велели принести, она его готовила, и никто, никто девочке не напомнил! Безобразие". После такого монолога шарик перелетел в большую комнату, где занял вчерашнее место между медвежонком без лапы (черный цвет, подарок бабушки) и жирафом без уха (апельсиновый цвет, изделие из толстого стекла, подарок папы маме еще к третьей годовщине свадьбы). Улыбающаяся старушка обошла комнаты, что-то поправила, открыла форточки, сказала себе: "Никогда не успевают, нельзя на полчаса раньше встать, вечно спешка, безобразие, пойду кофе пить", — и подошла к телефону, ибо он зазвонил.
— Слушаю! Доброе утро... Нет, он только что ушел… Думаю, через час, в одиннадцать в театре репетиция…Не думаю... Лучше перезвоните через час…Хорошо, обязательно. Я всегда передаю, когда называют имена. Гулякин? Ах Гурари! Передам. Всего хорошего.
8 часов 45 минут. Расставание у порога метрополитена. До этой минуты от дверей дома шел диспут о летнем отдыхе. Тамара утверждала, что мама прекрасно справится с внучками и место хорошее, Украина, а в августе они по дороге из Москвы в Крым захватят обеих дочек. Леонид предлагал на этот раз школьницу направить в лагерь — и дисциплина там, и развлечения, и сверстники, а уж потом соединить всех в августе в Крыму.
— Ладно, с тобой бесполезно, ты упрешься — и ничего! Твой лагерь противопоказан Ленке: она медлительна, ранима, ее в два счета обидят и затрут такие вот Тони Валяевы! Я бегу, я опоздаю. Не забудь сметану. Тетя Лиза борщ обещала. Напомни ей, кстати, про борщ.
— Целую, подруга. Завтра поговорим. Совсем забалуете девку. Да, что-то она сегодня про Тоню Валяеву... Мать резко задержалась.
— Что? Опять с Олей? Ну что?
— Да говорит, они поссорились с Олей.
— Дай-то бог. Эх, кабы эту Олю в чувство привести. Ты видел, как Ленка ее любит? Знает, что предательница, знает все ее фокусы с этой Тонькой — и все равно... Ой, пропала!
И, взаимно чмокнувшись, они расстались. Милиционер на перекрестке проспекта Мира и Безбожного переулка громко засвистел. Дружно рванулся поток машин: один к Выставке, к Рижскому вокзалу, а другие к центру и к Садовому кольцу. Леонид быстро шагал к гастроному. Часы у аптеки на той стороне показали без десяти девять. Тамарка схлопочет выговор, это точно. Перейдя трамвайный путь, он машинально задержался глазами на чьих-то изумленных лицах, очнулся, отвел взгляд и вбежал в магазин. Все-таки успел услышать голоса вдогонку: "Козаков!.. Нет, Павликовский!.. Да Козаков, тебе говорят!" После кинофильма "Госпожа Бовари" его стали узнавать на улицах и в метро. Секретарь директора магазина:
— Вы к кому?
— Евгений Несторович у себя?
— У него бухгалтер.
— Да я на минуту.
Вошел в кабинет, где под японским календарем раскачивался в кресле сам зав. пищеблагами с орденской колодкой на груди.
Директор любил с семьей выходить в свет, в театры, на стадионы, в цирк, он радушно опекал артистов, певиц и футбольного ветерана Соколова из дома номер сорок.
— Привет, дорогой. Подожди минутку.
Бухгалтер неодобрительно глянул на Леонида, бегло пробурчал насчет чьей-то штатной единицы и, подобрав штук сто бумаг со стола, вышел. Директор протянул актеру огромную пятерню.
— Давай, садись, Леонид Алексеевич. Играешь сегодня, что даете?
— "Ревизора" даем, Евгений Несторович. Вам вроде понравилось?
— Да-да, лихой спектакль, молодец Гоголь. И ты там в порядке. Сыну моему Тополев не понравился. Он на пенсию не уходит?
— Вряд ли, у нас прямо на сцене принято умирать. Редко на пенсию. Я запарился тут, опаздываю, как всегда, Евгений Несто...
— Зря, молодых много, подпирают, что за подарок этот Тополев? Ни черта не слышно, тоже мне Ульянов, Он, по-моему, под Ульянова работает. Ошибаюсь?
— Да вряд ли, он больше под себя. Нет, в "Битве в пути" он отлично сыграл. Не помните?
— В кино?
— Нет, у нас в театре. Хотя мы еще не были знакомы, вы "Битву" не видали. Отлично сыграл. Жалко, сняли спектакль. Такая профессия... (Леонид нервно глянул на электрические часы, под самым потолком кабинета.) Профессия не сахар. Одни славят, на руках носят, кажется, доказано, Тополев — талант. А другие вот...
— Где там талант? Он у него во рту застревает, между вставными челюстями! Тоже скажет: талант! Вот Золотухин — талант. Табаков — это я понимаю. Или артист Павликовский Леонид — в полном порядке.
— Ну уж ладно.
Теперь не остановишь. Да и то: грешно прерывать, когда тебя хвалят, да еще директор магазина, да еще в прошлом — летчик-истребитель. Мужик и вправду любопытный, с прошлым. А время потерпит, не в очереди же стоять.
— О тебе же, Леонид Алексеевич, — чего ладно, ладно? — в "Вечерней Москве" ясно сказали: артист много обещающий, как там, вселяющий, с чувством вкуса, а?
Это за "Ревизора" твоего или… подзабыл.