Адмиралъ

1

Август в Петербурге — пора усталости; листва городских деревьев пропитана пылью, белые ночи увяли вместе с сиренью. Вечерами закаты пылают тревожно во всю ширь над Невой.
Днем главный цвет в летнем городе—мутно-белый, цвет пыли, дамских зонтиков, цвет подслеповатого северного неба, на котором то и дело смыкаются облака. По временам трудно дышать.
А тут еще этот духовой оркестр!.. Странное свойство трубы — добираться до самого сердца и разрывать его на кусочки. Оркестр выстроился в начале перрона. Невыразимо печальный марш и паровозный дым летели над головами людей, словно бы нарочно усиливая суматоху.
Финляндский вокзал был полон народу. Бессмысленные цветы увядали в руках у отъезжающих на войну. Поодаль — безрадостное выкрикивание частушек, торопливые благословения, красные похмельные глаза.
Начало войны входило в жизни людей как грандиозный и страшный праздник, еще не измельчавший до тяжких будней.
В общей суете—таскании чемоданов, хождении взад-вперед, во всеобщей оргии прощания — Анна Тимирёва совсем потерялась. Она стояла у первого вагона рядом с мужем и смотрела не в лицо ему, а на ладонь, куда положила медальон со своей фотографией.
Сергей Тимирёв бережно сомкнул пальцы над медальоном.
— Спасибо, — сказал он. — Теперь со мной всегда будешь ты — и удача.
Детская наивность этих слов, произнесенных зрелым человеком, поразила Анну, и она поскорее, увела разговор от высокого, заговорила о житейском:
— Я очень, очень скоро к тебе приеду… Вот Володечка немножко окрепнет — и мы с ним сразу приедем.
Володей звали их маленького сынишку. Тимирёв, женившийся довольно поздно на красивой девушке много моложе себя, берег свою семью как жемчужину.
Оркестр надрывался, скорбел. Толчея как будто сделалась гуще, хотя, казалось, это было уже невозможно. Слова терялись в этом всплеске людского моря.
Тимирёв осторожно закрыл медальон и спрятал в нагрудный карман.
— Мы же договорились, Аннушка, — произнес он. — Ты уедешь с Одей в Кисловодск, к своей маме...
— Нет, — остановила его Анна. — Нет, не в Кисловодск. К тебе, в Гельсингфорс. Я так решила.
И не будем больше об этом.
Слезы вдруг проступили у нее на глазах. Она задохнулась, замолчала и только коснулась кончиками пальцев губ мужа — чтобы тоже молчал, не говорил ничего.
Но он все-таки сказал:
— Посмотри на других жен. Они тоже провожают на войну, но ведь не плачут...
Анна мельком глянула туда, откуда доносился -визгливый женский смех. Румяные бабешки тормошили солдат, растерянных точно дети, вытряхивая из тех кривую улыбку. Но смеялись не только эти: в белых облаках кружев, под шевелящимися зонтиками улыбались и юные дамы.
Анна сказала зло — злее, чем собиралась:
— Это не жены, а подружки.
— Почему непременно подружки? — удивился Сергей. — Видишь ту красавицу? — Он указал на высокую молодую женщину поразительной красоты: правильное, чуть удивленное лицо, изящные руки. — Нина... Какая же она подружка? Подгурский стрелялся из-за нее. Они тайно венчались...
Идем же, я тебя со всеми познакомлю.
На перроне становилось все больше морских офицеров, и Сергея поневоле тянуло к ним: он вдруг как будто начал тяготиться этим странным уединением с женой — посреди толпы, в шуме и пыли, под выкрики грузчиков, снующих с чемоданами.
Однако Анна тихо покачала головой:
— Я некрасивая сейчас... Да я и так всех знаю — по твоим рассказам. Это — сам Подгурский, — она кивнула на офицера, стоявшего рядом с Ниной. — А вон Рыбалтовский, и с ним, конечно, какая-то блондинка...
При упоминании Рыбалтовского Сергей радостно улыбнулся: наверное, если кто сейчас и мог развеселить, так это он. Тимирёв даже сделал движение, словно желая направиться прямиком к другу, однако Анна не двинулась с места и продолжала монотонно, тихо, безжизненно:
— Огнивцев... Смирнов... из штаба... забыла...
Она как будто читала поминальный список.
— Михаил Иванович, — подсказал Тимирёв.
— Да. Конечно, — механически повторила Анна. — Иванович...
О другом думала. И смотрела сейчас совершенно в другую сторону.
По перрону быстро, придерживая рукой саблю, шел Колчак.
Перехватив взгляд жены, Тимирёв сказал:
— А вот это — Колчак-Полярный. В молодости — три экспедиции в Арктику... Золотая сабля за Порт-Артур...
Голос мужа доносился до Анны как будто издалека. Кровь крепко застучала в висках.
— Я тебе о нем сто раз рассказывал... Вспомнила?
Колчак направлялся к соседнему, второму вагону. Скупые, уверенные движения, ни одного лишнего.
— Аннушка!
Анна вздрогнула, очнулась. За те мгновения, что она была в забытьи, ничего не изменилось: по-прежнему бурлил вокруг вокзал, шумели голоса, ворчал паровоз, рыдал оркестр — несколько раз долетала фальшивая нота, но сейчас это уже не имело ни малейшего значения. Напротив. В пыли и суматохе военного расставания должны рыдать и фальшивить трубы.
— А это его жена, Софья Федоровна. Идем же, познакомимся наконец.
Сергей. Вот неугомонный! Словно гостинец сует напоследок. Только и дел сейчас, что наспех знакомиться с Колчаком и его женой Софьей Федоровной.
Анна резко качнула головой.
Кажется, Сергей только сейчас заметил, что с женой творится неладное. Удивился.
— Да что с тобой?.. Ты побледнела.
— Душно, — слабо улыбнулась Анна. — Прости.
Что-то голова закружилась... Прости, родной.
Вот и сигнал к отправлению. Долгожданный и страшный. Все. Пора. Довольно мотать жилы бесконечным этим расставанием...
Сергей быстро, горячо обнял Анну.
— Прощай, Аннушка.
— Я приеду, — повторила она.
Бессмысленно.
Из-за плеча мужа, краем глаза она успела увидеть, как Софья Федоровна едва коснулась губами лба Колчака. В. этом жесте была такая интимность, какой никогда, наверное, никогда не может быть в страстном поцелуе на людях. Они коротко о чем-то переговорили. О чем? Нет нужды гадать — о том же, что и все остальные: о разлуке, о возможной скорой встрече... Слова окончательно утратили свою власть.
Длинный гудок. Офицеры начали входить в вагоны, женщины отошли ближе к середине перрона. Колыханье белых кружев, движенье рук в перчатках — и вдруг, словно бы из последних сил, оркестр надорванно грянул прощальный марш, а паровоз взревел и пустил из-под колес гигантские клубы пара.
Медленно и неотвратимо, как судьба, двинулся поезд: пыльные окна... Тимирёв с медальоном у губ... И вот наконец тот вагон, второй... Колчак у окна с огоньком в пальцах — раскуривает сигару. Не катастрофа и не праздник для него эта новая война; еще одно испытание, еще одно поприще для офицера. До свидания, Соня. До скорого, до возможного свидания.
Он поднял глаза как раз в тот момент, когда фигура Софьи Федоровны поравнялась с проезжающим поездом, еле заметно кивнул жене... Теперь — всё. Дела в Петербурге окончены.
...Нет, не окончены. На проплывающем перроне, в клочьях паровозного пара, вдруг мелькнуло еще одно женское лицо. Широко раскрытые, огромные, чуть влажные глаза, красноватые тонкие ноздри — плакала. Не отрываясь юная женщина смотрела на него, на Колчака.
"Я тебе о нем сто раз рассказывал... Вспомнила?"
Сережа. Милый Сережа. Да, ты сто раз мне о нем рассказывал.
Поезд убыстрял ход, все безнадежней ревел прощальный марш, и наконец все звуки скомкались, смешались, ушли — остался лишь равномерный стук колес.
Проводили.

* * *

И ведь всегда было так! То одна экспедиция, то другая, а потом войны... Соня обвенчалась с Александром Колчаком в Иркутске, едва тот вернулся из арктической экспедиции; но в Петербург с молодой женой он не поехал: 27 января 1904 года началась война с Японией, так что сразу же после свадьбы Колчак направился в Порт-Артур.
У Сониной матери, Дарьи Федоровны, такой поступок понимания не встретил. Дарья Федоровна вообще многого не одобряла в семейной жизни дочери. Ну что это такое — то экспедиции, то войны... Венчания три года ждали, Сонюшка вся извелась и измучилась, а после свадьбы опять не стало жизни — Порт-Артур, потом еще год у японцев (и ведь была возможность после капитуляции вернуться в Россию — так нет же, Александр Васильевич посчитал это бесчестным по отношению к тысячам русских воинов, оказавшихся в плену. Каков!). А вернулся совсем разбитый и больной. Ну какой это муж, если даже медицинская комиссия признала его полным инвалидом! Боже ты мой, разве о таком счастье мечтала Дарья Федоровна для своей дочери...
Напрасно Соня пыталась оправдать мужа.
— Мама, он все равно не усидел бы дома, когда идет война!
Дарья Федоровна оставалась непреклонна:
— Это дело простое. А вот ты попробуй усидеть дома, не бросать на произвол судьбы жену с ребенком, не трепать им вечною тревогой нервы!..
Ну, о себе, ладно уж, я не говорю... — смягчилась она вдруг, выдав тем самым симпатию к зятю.
Чудо как хороши Острова в Петербурге! Среди зелени праздничной красной свечой горит храм Иоанна Предтечи, по Невке ходят лодки... Соня крепко сжала руку матери. Они гуляли по парку, наслаждаясь первыми теплыми днями. Ветер то и дело доносил невнятное бряканье рояля и голос куплетиста: неподалеку, возле летнего кафе, выстроили дощатую эстраду.
— Как хорошо сейчас в Петербурге, мама! — сказала Соня. — Почему ты не хочешь со мной остаться?
— Не уговаривай, - Дарья Федоровна покачала головой.
Она не любила столицы. Сколько суеты! Задыхается город от пыли... Благодарим покорно, не надо.
— Мой дом—в Каменец-Подольском, — сказала мать. Вздохнула. — Вместе с Федором Васильевичем там прожила, рядом е ним и в землю лягу.
Соня хотела возразить, но мать прибавила:
— И кончен разговор.
Когда она говорила таким тоном, это означало, что разговор действительно кончен.
Показалась ажурная ограда летнего кафе и рядом — раскрытая раковина эстрады. Куплетист наваливался локтем на рояль, за которым сидел заморенный, весь красный, аккомпаниатор.

Глупый кайзер зубы точит,
Он России гибель прочит,
Одного понять не хочет —
С Богом мы крепки!

"Боже, — подумала Соня, стискивая зубы.— И здесь тоже. И кругом жуют".

И солдаты, и казаки
Разобьют тебя в атаке, —

грозил кайзеру куплетист, —

Убежишь с бесславной драки.
Потеряв портки!

Он вынул из кармана платок, промокнул лицо. Пропустил проигрыш, невозмутимо встретился взглядом с аккомпаниатором и величаво ему кивнул — продолжай.

И на море будет худо,
Перебьем твою посуду,
Что ни день, то топят судно
Наши моряки!

Официанты виляли между столиками. Соне вдруг преступно захотелось пирожного.
Дарья Федоровна первая вошла в кафе, села за столик. Обе женщины молчали. Куплеты иссякли, артисту поднесли водочки с закусочкой. В наступившей тишине слышно стало громкое пение птиц.
— Что твой муж — пишет? — спросила вдруг Дарья Федоровна.
Соня тотчас ответила:
— Нет, давно ничего не получала.
— Когда ему писать, — мать неодобрительно кивнула в сторону куплетиста, — он вон, каждый день судно топит.
— Мама, — сказала Соня, — это война. На ней убивают.
— Так ведь и на улице можно под телегу попасть, — непоследовательно возразила Дарья Федоровна. — Чтобы погибнуть, вовсе не надо уезжать так далеко. — Она немилостиво глянула на подошедшего официанта и распорядилась: — Чаю и кофию.
Официант исчез. Соня нахмурилась:
— Мама, мне неприятно, что ты так говоришь.
По-твоему выходит, что Саша...
— Твой Саша, — перебила мать, — вполне мог бы остаться в Питере при Штабе. При Штабе-то и ордена скорее получают.

Зря на Русь глаза ты пучишь,
Скоро пулю в глаз получишь,
Ведь на хищника метки
Сибирские стрелки! —
вдруг шумно оживился куплетист.

Соня вздрогнула от неожиданности. "Сибирским стрелком" назывался эсминец, которым командовал сейчас Александр Васильевич.

* * *

"Это война, на ней убивают". Истина горькая, непреложная. Разумеется, Соня — достойная супруга офицера, но она женщина, у нее собственный взгляд на вещи. "На войне убивают" — значит, и ее Саша может погибнуть. Страх глубоко спрятан, но все-таки он никуда не исчезает, точит и точит душу, исподволь, потихоньку.
Совершенно иначе воспринимал события сам Александр Васильевич. Начало войны было, наверное, одним из самых счастливых и лучших периодов его жизни. Все как будто сразу встало на свои места. Оборвалось наконец томительное время многословных разговоров и неясностей. Весь штаб Балтийского флота принял известие о начале войны с громадной радостью. Работали не просто с энтузиазмом — с каким-то восторгом, и офицеры, и команды.
Еще в 1907 году Колчак — тогда сотрудник Морского генерального штаба, — проанализировав военно-политическую обстановку, главным образом в Германии, и изучив ее военную и особенно морскую программу, пришел к выводу о неизбежности большой европейской войны, начало которой определялось пятнадцатым годом. Ошибся лишь на год...
Подготовка к этой войне — войне, которая, по мнению многих, должна была решить судьбы славянства, — велась не один год. Соотношение морских сил России и ее потенциального главного противника, Германии, складывалось отнюдь не в пользу России. Однако все доводы комиссии Морского генерального штаба разбивались о единственный аргумент Государственной думы: нет денег. Колчак напрасно расточал свое красноречие, оперировал аргументами, приводил цифры и чертил схемы. Деньги от этого не возникали. Строили не те корабли, которые требовались, а те, на какие хватало внезапно свалившихся с неба средств. Судорожно, без всякого плана.
Ясная логика военных неизбежно тонула в болоте логики политической. Мы имеем одну цель, звучало с трибун, — создание сильного российского флота, что особенно необходимо после поражения в войне с Японией. Но, имея единую цель, мы идем к ней, так сказать, с противоположных концов: флотские требуют денег и обещают флот, но мы желали бы сперва увидеть результаты—после чего, несомненно, выделим средства для дальнейшего... и так далее, и так далее.
У Колчака довольно долго хватало сил выслушивать это. А потом он запросился на действительную службу— "для отдыха", как он сформулировал в рапорте.
К счастью, командующий Балтийским флотом адмирал Николай Оттович фон Эссен был единомышленником и другом Колчака. Это многое упрощало. А главное — избавляло от лишних разъяснений.
Главный упор в организации обороны был сделан на минную войну. Вообще появление мин и подводных лодок произвело своеобразную революцию в умах теоретиков морского боя.
Немцы, конечно, впоследствии упрекали русских в трусости — что ж, противник имеет право на собственную точку зрения. Русские отсиделись за минными полями в Финском и Рижском заливах? Ну да, отсиделись. Зато немцы не тронули Санкт-Петербург. Не дотянулись: А балтийцы вскорости начали осуществлять минные операции, и притом довольно успешные, в водах противника. Начиналось все, впрочем, с неопределенности и имело вид едва ли не авантюры.
Еще в начале лета 1914 года Колчак предлагал адмиралу фон Эссену минировать Финский залив немедленно. Война еще не началась, лето в Европе выглядело обманчиво безмятежным, солнечным. Белые платья, едва расцветшие розы, чаепития в саду, кружевная скатерть... Между тем гроза собиралась и готова была вот-вот разразиться.
Минировать или нет?
Распоряжений от правительства не поступало.
Эссен места себе не находил от тревоги.
Если германский флот прорвется в Финский залив, то крейсера его не удержат. Логика и здравый смысл подсказывали: минировать безотлагательно. Однако из Петербурга неизменно приходило: нет. Война еще не объявлена, хотя разрыв с Германией — сейчас это было уже очевидно — неизбежен.
— Можем опоздать, —доказывал Колчак. — Решение придется принимать самим, Николай Оттович, не дожидаясь отмашки. Каковы бы ни были последствия, надо ставить минные поля, и ставить прямо сейчас.
Спорить с Колчаком и трудно, и не хочется. Александр Васильевич — всегдашний отличник, еще со времен Морского училища, закрытого военно-морского учебного заведения России. При любом затруднении кадеты находили одно спасение — "надо Колчака спросить". Так и осталось.
Он всегда был убедителен, потому что прав. И Николай Оттович тоже знал об этом.
На свой страх и риск вышли на крейсере "Рюрик" к Наргену. В Петербурге об этом не знали — ничего, потом узнают, спасибо скажут. Или голову снимут. Но без мин в любом случае столицу не оборонить, и опоздание равнозначно смерти.
Согласно плану, заградители с шестью тысячами мин на борту ставили восемь завес (линий) минных заграждений в два приема, после чего уходили в шхеры. Флот, их прикрывавший, должен был вернуться в Ревель.
Именно в тот момент, когда завершилась вся подготовительная работа и на "Рюрике" был поднят сигнал "начать постановку заграждений", явилась долгожданная телеграмма-"молния": ставьте.
Показались дымы заградителей, флот вышел в море — прикрывать их. Работы велись по плану. А теперь вот пришло и распоряжение их начать. И хоть адмирал Эссен ни мгновения не сомневался в правоте Колчака, все же только в этот миг тяжелый камень отвалился от души.
Оборонительные минные заграждения, долженствовавшие защитить Петербург, были поставлены за несколько часов до объявления войны.
Успели.