Дайсмен, или Человек Жребия

Глава первая

Я крупный мужчина с огромными, как у мясника, руками, мощными, как дуб, ляжками, тяжелой челюстью, большой головой и массивными очками с толстыми стеклами на носу. Мой рост - шесть футов четыре дюйма, вес почти двести тридцать фунтов. Я вылитый Кларк Кент, - правда, если я сниму свой деловой костюм, окажется, что бегаю я не быстрее своей жены, силы во мне не больше, чем у мужчин, которые вполовину меня меньше по габаритам, да и дом вряд ли перепрыгну, сколько попыток мне ни давай.
Я исключительная посредственность во всех основных видах спорта, да и в некоторых второстепенных тоже. Играю в покер смело, но крайне неудачно, а на бирже – осторожно и взвешенно. Женат на хорошенькой женщине, которая в юности участвовала в группе поддержки и пела рок-н-ролл, и у нас двое милых, не-невротичных и ненормальных детей. Я глубоко религиозен, сочинил первоклассный порнографический роман "Нагишом перед миром". Не еврей и никогда им не был.
Понимаю, что читателям и так уже нелегко составить из этих разрозненных сведений более-менее достоверное представление обо мне, но просто не могу не добавить, что я, в общем-то, атеист, что раздал тысячи долларов случайным людям, что время от времени у меня возникало желание свергнуть правительства США, Нью-Йорка и Бронкса и что членский билет Республиканской партии до сих пор лежит где-то в ящике моего стола. Как многим из вас известно, я основатель тех самых нечестивых Дайс-Центров по изучению поведения человека с применением игральных кубиков, которые "Вестник психопатологии" охарактеризовал как "возмутительные", "аморальные" и "поучительные", "Нью-Йорк Таймс" назвал "из рук вон плохо управляемыми и коррумпированными", журнал "Тайм" - "сточной трубой", а "Эвергрин Ревью" - "гениальными и забавными'. Я, любящий муж, неоднократно нарушавший супружескую верность; способный, весьма известный психоаналитик и единственный человек, которого одновременно исключили из Ассоциации психоаналитиков Нью-Йорка и Американской медицинской ассоциации (за "непродуманную деятельность" и "вероятную некомпетентность"). Меня обожают и высоко ценят тысячи поклонников игрального кубика по всей стране, но при этом я дважды оказывался пациентом психиатрической клиники и один раз даже сидел в тюрьме. В данный момент я пребываю на свободе, где надеюсь оставаться и впредь, если Жребий того пожелает, - по крайней мере пока не допишу все 430 страниц этой автобиографии.
По основному роду деятельности я психиатр. Моей страстью как психиатра и как Дайсмена, или Человека Жребия, было и остается изменение человеческой личности. Своей. Других. Всех. Дать людям ощущение свободы, веселья и радости. Вернуть им потрясение опыта, которое испытываешь, когда на рассвете ступаешь босыми ногами по земле и видишь, как солнечные лучи, подобно горизонтальным молниям, пронзают верхушки деревьев на горе; когда девушка впервые подставляет губы для поцелуя; когда тебя неожиданно осеняет идея, способная вмиг изменить всю твою жизнь.
Жизнь – это островки восторга в океане скуки, и когда нам за тридцать, мы видим их все реже. В лучшем случае, мы бредем от одной исхоженной песчаной отмели к следующей, и вскоре начинаем узнавать в лицо каждую встречную песчинку.
Когда я поднял эту "проблему" среди коллег, они заверили меня, что истощение радости так же естественно для нормального человека, как увядание его плоти, и во многом основывается на тех же физиологических изменениях. Они напомнили мне, что задача психологии – облегчать страдания, повышать продуктивность, налаживать отношения личности и общества и помогать человеку понять и принять себя. При этом совсем не обязательно менять свои привычки, ценности и интересы, надо смотреть на них здраво и принимать такими, как они есть.
Эта цель психотерапии мне самому всегда казалась вполне очевидной и желательной. Однако после того как я "успешно» прошел собственный анализ и прожил умеренно счастливо и с умеренным успехом со среднестатистическими женой и детьми семь лет, незадолго до своего тридцатидвухлетия вдруг обнаружил, что хочу убить себя. И еще несколько человек.
Я подолгу бродил по мосту Квинсборо, глядя на воду в невеселых раздумьях. Перечитывал Камю, считавшего самоубийство логичным выбором в абсурдном мире. В подземке всегда подходил к краю платформы и при этом покачивался. Утром по понедельникам не сводил глаз с бутылочки со стрихнином, стоявшей на полке в моем кабинете. Часами грезил, как ядерный взрыв опустошит улицы Манхеттена, как моя жена случайно угодит под паровой каток и тот ее расплющит, как рухнет в Ист-Ривер такси с моим конкурентом доктором Экштейном, как истошно будет визжать и биться наша несовершеннолетняя няня, когда я пройдусь лемехом по ее непаханой целине.
В наши дни желание лишить жизни себя и убить, отравить, уничтожить или изнасиловать других обычно расценивается психиатрами как "нездоровое". Плохое. Злое. Точнее говоря, грех. Если у вас возникает желание покончить с собой, предполагается, что вы должны это осознать и "принять", но, упаси Бог, не накладывать на себя руки. Если вас одолевает плотское влечение к беспомощной девчушке-хиппи, предполагается, что вы должны принять свою похоть, но не прикоснетесь и к пальцу ее ноги. Если вы ненавидите своего отца, пожалуйста, только не надо бить эту сволочь дубиной по башке. Поймите себя, примите себя, но не вздумайте быть собой.
Эта консервативная доктрина была призвана помочь пациенту удержаться от жестоких, необузданных и не вписывающихся в общепринятые рамки действий и позволяла ему влачить долгое, пристойное, умеренно убогое существование. В сущности, такая доктрина ставит своей целью заставить всех жить так, как живет психоаналитик. Меня от этого тошнило.
Подобные банальные откровения стали приходить мне на ум через несколько недель после того, как я в первый раз впал в необъяснимую депрессию, похоже, вызванную затянувшимся кризисом в работе над моей "книгой", - но на самом деле эта депрессия давно созревала у меня в душе и была ее составной частью. Помню, как каждое утро после завтрака и до приема первого пациента сидел за своим большим дубовым столом и перебирал в уме с горькой насмешкой свои былые достижения и надежды на будущее. Помню, как снимал очки и драматично восклицал: "Слепец! Слепец! Слепец!", имея в виду и свои мысли, и тот сюрреалистический туман, в который превращался окружающий мир, когда я смотрел на него без очков, и драматично ударял по столу кулаком размером с боксерскую перчатку.
Сколько себя помню, я всегда учился блестяще, собирая коллекцию всяческих наград, как мой сын Лари – вкладыши от жевательной резинки с игроками бейсбольных команд. Еще студентом медицинского колледжая опубликовал свою первую статью по психотерапии, пустяк, получивший одобрительные отзывы - "Физиология невротического напряжения". Когда я сидел вот так за столом, все написанные мной статьи казались мне такой же чепухой, как работы других авторов. Все мои успехи с пациентами казались такими же ничтожными, как и успехи моих коллег. Самое большое, на что я мог надеяться, это избавить пациента от тревоги и внутренних конфликтов, то есть превратить мучительную стагнацию, которой была его жизнь, в стагнацию самодовольную. Но если мои пациенты и обладали нереализованным потенциалом творчества, или изобретательства, или внутренней энергии, мои методы психоанализа были неспособны раскрыть такой потенциал. Психоанализ казался мне дорогим, медленно действующим и ненадежным транквилизатором. Если бы ЛСД и вправду могла творить чудеса, о которых рассказывали Алперт и Лири, все психиатры тотчас лишились бы работы. Эта мысль доставила мне удовольствие.
Несмотря на весь свой цинизм, иногда я мечтал о будущем. Мои надежды? Преуспеть во всем, чем занимался в прошлом, - писать статьи и книги, которые будут широко признанны; воспитать своих детей так, чтобы они смогли избежать хотя бы моих собственных ошибок; повстречать потрясающую женщину, которая станет моей подругой на всю жизнь. К несчастью, мысль, что все эти мечты могут воплотиться, повергала меня в отчаянье.
Я попал в ловушку. С одной стороны, мне наскучили и моя жизнь, и я сам, какими мы были в последние десять лет; с другой - я не видел никакой достойной альтернативы. Я был слишком стар, чтобы уповать на то, что беззаботная жизнь на Таити, сногсшибательная карьера на телевидении, закадычная дружба с Эрихом Фроммом, Тедди Кеннеди или Бобом Диланом, или месяц в одной постели одновременно с Софии Лорен и Ракель Уэлч<$F Популярная голливудская актриса, способны что-либо изменить. Как бы я ни изворачивался, казалось, будто меня крепко держит якорь, впившийся мне в грудь, а длинный, туго натянутый канат уходит на морское дно, намертво вбитый в самую плоть земной коры. Он держал меня на привязи, и когда налетал шторм тоски и отчаяния, я рвался из тугих пут на свободу, чтобы умчаться быстрее ветра, но узел лишь затягивался туже, и якорь лишь глубже вонзался мне в грудь, держа меня на месте. Бремя моего "я" казалось неизбежным и вечным.
Мои коллеги-психоаналитики - как, впрочем, и я сам, стыдливо бормочущий что-то подобное у кушетки своим пациентам, -единодушно считали, что мои проблемы совершенно нормальны: я ненавидел себя и мир, поскольку не мог признать и принять ограничения собственного "я» и своей жизни. В литературе такое явление получило название романтизма; в психологии – невроза. Предполагается, что далекая от совершенства личность, которой все надоело, является неизбежной и всеобъемлющей нормой. И я уже начинал с этим соглашаться, когда после нескольких месяцев депрессии (я тайком приобрел револьвер 38-ого калибра с девятью патронами), меня прибило к берегу дзэна.
Пятнадцать лет я вел полную честолюбивых замыслов, деятельную и требующую напряжения жизнь; у любого, кто выбрал медицинский колледж и специализировался на психиатрии, внутри должен гореть небольшой полезный невроз, помогающий мотору не заглохнуть. Мой собственный психоанализ, проведенный доктором Тимоти Манном, объяснил мне, почему мой мотор работает на износ, но не помог сбавить обороты. Теперь я постоянно ехал на скорости шестьдесят миль в час, вместо того чтобы иногда сбавлять до пятнадцати, а иногда выжимать девяносто пять. Но если что-то мешало моему стремительному движению по автостраде, я раздражался, как таксист, который вынужден пережидать, пока не закончится парад. Когда Карен Хорни помогла мне открыть для себя Д.Т. Судзуки, Алана Уоттса и учение дзэн, мир крысиных бегов, который я полагал нормальным и здоровым для амбициозного молодого человека, показался мне вдруг не чем иным, как миром крысиных бегов.
Я был потрясен и обратился в новую веру, как может лишь тот, кому все смертельно надоело. Решив, что гонка, алчность и интеллектуальные изыски, свойственные моим коллегам, бессмысленны и нездоровы, я пришел к неожиданному для себя выводу – у меня те же симптомы погони за иллюзиями. Мне казалось, я понял секрет: перестать беспокоиться, принять ограничения, противоречия и неопределенности жизни с радостью и удовлетворением, плыть, не сопротивляясь, по течению, поддавшись порыву. Значит, жизнь лишена смысла? Ну и что? Твои амбиции банальны? А ты все равно им следуй. Жизнь скучна? Зевай.
Я поддался порыву. Я плыл по течению. Я не беспокоился.
К несчастью, жизнь стала выглядеть еще скучнее. Надо признать, я скучал радостно, даже весело, тогда как прежде скучал уныло. Но жить было по-прежнему не интересно. Теоретически, счастливая скука была предпочтительней желания насиловать и убивать, но, между нами говоря, не намного. Именно на этом этапе своего убогого пути к истине я открыл Дайсмена - Человека Жребия.

* * *

Глава восьмая

Закрыв дверь, я бездумно побрел в гостиную. Стал у окна, глядя на редкие огни и улицы внизу, пустынные, как им и полагается в столь ранний час. Вот из подъезда вышел доктор Манн и двинулся в сторону Мэдисон-авеню: с высоты третьего этажа он был похож на толстого гнома. Мне хотелось схватить кресло, на котором он сидел, и вместе с оконным стеклом отправить за ним вдогонку. Смутные образы кружились в моей голове – темнела на белой скатерти книга Джейка; дружелюбно взирали черные глаза юного Эрика; извиваясь, ползли ко мне Лилиан и Арлин; на письменном столе лежала стопка чистой бумаги; ядерным грибом вздымался к потолку дым, выпущенный доктором Манном; Арлин, выходя из комнаты несколько часов назад, зевнула откровенно и сладко. Отчего-то мне захотелось, разогнавшись от одной стены, пролететь по диагонали через всю комнату и врезаться головой прямо в висевший на противоположной стене портрет Фрейда.
Но я не поддался искушению, повернулся спиной к окну и начал шагать по гостиной взад-вперед, а потом опять взглянул на портрет. Сверху вниз взирал на меня доктор Фрейд – исполненный собственного достоинства, основательный, рассудительный, продуктивный и стабильный - одним словом, такой, каким следует быть всякому здравомыслящему человеку. Я приблизился, осторожно снял портрет и перевесил его лицом к стене. С возрастающим удовлетворением полюбовался коричневым паспарту, а потом, вздохнув, подошел к покерному столу, убрал карты и фишки, отодвинул стулья. Одного кубика не хватало, я заглянул под стол, но и там его не обнаружил. Совсем уж было собрался лечь спать, как вдруг на столике рядом с креслом, откуда вещал доктор Манн, заметил карту – даму пик – лежавшую не плоско, а под углом к поверхности стола, будто что-то ее подпирало. Я наклонился, разглядывая ее, и понял, что под нею – кубик.
Так я простоял не меньше минуты, чувствуя, как во мне вскипает слепое бешенство, подобное тому, наверно, что поднималось в душе Остерфлуда, или тому, что испытывала в течение дня Лилиан – ни на что не направленную, ничем не вызванную, безрассудную ярость. Смутно помню, как тикали электронные часы на камине. Потом всю комнату огласил вой "туманной сирены" с Ист-Ривер. Ужас вырвал из сердца артерии и связал их узлами у меня в животе: если на лицевой стороне этого кубика единица, подумал я, сейчас спущусь и изнасилую Арлин. "Если единица – изнасилую Арлин", вспышками неона пульсировало в моем мозгу, и ужас мой усилился. Но когда я подумал, что, если выпало другое число, то пойду спать, ужас вытеснило приятное возбуждение, и рот мой раздвинулся в ухмылке, достойной Гаргантюа: одно очко – изнасилование, все прочее – спать, ибо жребий брошен. Кто я такой, чтобы спорить с ним?
Я приподнял даму пик, и на меня взглянуло циклопье око: одно очко.
Секунд на пять я оцепенел, но потом справился с собой, с солдатской четкостью повернулся "налево кругом", промаршировал к дверям, отворил их, шагнул наружу, развернулся и с механической точностью движений и с радостным возбуждением вернулся в свое жилище. Прошел по коридору к спальне, приоткрыл дверь и в образовавшуюся щелочку громко оповестил: "Я пойду прогуляться, Лил". Затем вторично покинул квартиру.
На одеревеневших ногах спускаясь вниз по лестнице, я заметил пятна ржавчины на перилах и скомканный рекламный проспект в углу, который призывал: "Мысли масштабно!" Добравшись до этажа, где помещалась квартира Экштейнов, снова повернулся, как марионетка, подошел к дверям и позвонил. В мозгу мелькнула одна ясная мысль, которая повергла меня в панику: "А принимает ли Арлин противозачаточные?" И мое сознание озарила улыбка, когда я представил, как Джек-Потрошитель отправляется насиловать и душить очередную жертву, беспокоясь, предохраняется она или нет.
Выждав двадцать секунд, я позвонил еще раз.
Вторая улыбка озарила душу (лицо оставалось деревянным) при мысли о том, что кто-то еще мог обнаружить кость и сейчас по ту сторону двери, завалив Арлин на пол, усердно трахает ее.
Щелкнула задвижка, дверь чуточку приоткрылась.
- Джейк? – прозвучал сонный голос.
- Это я, Арлин, - сказал я.
- Люк? Что случилось? Что ты хочешь? - Дверь по-прежнему была закрыта на цепочку.
- Хочу тебя изнасиловать.
- М-м-м… - сказала она. – Сейчас… Погоди минутку.
Она сняла цепочку, открыла дверь и предстала передо мной в весьма затрапезном купальном халате, который, не исключено, принадлежал доктору Экштейну, растрепанные черные волосы упали на лоб, густой слой кольдкрема на лице. Без очков она смотрела на меня, как слепая нищенка в мелодраме из жизни Христа.
Закрыв за собой дверь, я повернулся к Арлин и стал ждать, вяло недоумевая, что же я собираюсь делать дальше.
- Не поняла, что ты сказал… Что ты хочешь… – спросила она, все еще не до конца проснувшись.
- Тебя, - сказал я и сделал шаг к ней. – Я спустился, чтобы тебя изнасиловать.
Глаза ее слегка округлились и ожили: в них мелькнуло любопытство. Ощутив первый слабый всплеск желания, я обхватил ее, нагнулся и впился в шею.
Ее руки тотчас твердо уперлись мне в грудь, и прозвучало протяжное "Лю-уу-УУк", в котором звучали отчасти ужас, отчасти вопрос, отчасти хихиканье. После крепкого, влажного, возбуждающего целования верхней части спины Арлин я отпустил ее. Она отступила на шаг и поправила свой жуткий халат. Мы уставились друг на друга, как загипнотизированные, хоть и по-разному, и в эту минуту напоминали двух пьяных, сознающих, что все ждут, когда же они пустятся в пляс.
- Иди ко мне, - услышал я свой голос, когда мы оба опомнились от ужаса, и, левой рукой обхватив Арлин за талию, начал увлекать ее по направлению к спальне.
- Пусти меня! – сказала она и резко высвободилась.
В тот же миг с механическим проворством мастерски управляемой марионетки моя правая рука ударила Арлин по лицу. Ее охватил ужас. Меня тоже. Мы снова посмотрели друг на друга, на левой щеке проступило алое пятно. Столь же машинально я вытер о штаны оставшийся на пальцах кольдкрем, потом потянулся к ней, ухватил ее за отвороты халата и притянул к себе.
- Идем, - повторил я.
- Убери руки с халата Джейка, - прошипела она, но не очень уверенно.
Я отпустил ее и сказал:
- Я хочу изнасиловать тебя, Арлин. Прямо сейчас, сию минуту. Пошли!
Как испуганный котенок, она метнулась было прочь, стягивая халат у горла. Потом вдруг выпрямилась.
- Ладно, - сказала она, смерив меня взглядом, пылавшим – иначе не скажешь – праведным негодованием, и двинулась мимо меня в сторону спальни, успев добавить:
- Но халат Джейка оставь в покое.
Последовавшее вслед за тем изнасилование было осуществлено при минимуме принуждения с моей стороны и, если честно, без особого полета фантазии, страсти и удовольствия. Последнее все целиком пришлось на долю Арлин. Я произвел все приличествующие случаю действия – кусал и целовал ее груди, сжимал ягодицы, ласкал половые губы – после чего взобрался на нее в довольно банальной позиции и, подергавшись несколько дольше обычного (на протяжении всего акта я сам себе казался куклой, с помощью которой заторможенным подросткам демонстрируют технику обычного полового сношения), кончил. Арлин еще несколько секунд поизвивалась и постонала, а потом тоже стихла и вздохнула. Через некоторое время она подняла на меня глаза:
- Зачем ты это сделал, Люк?
- Я должен был это сделать, Арлин. Меня повлекло.
- Джейку это не понравится.
- Э-э… Джейку?
- Я все ему рассказываю. Он говорит, это дает ему ценный материал.
- Но… тебя… что же… и раньше… насиловали?
- Нет. С тех пор, как вышла замуж – нет. Джейк у меня – единственный мужчина, и он меня никогда не насиловал.
- А ты уверена, что должна будешь ему все рассказать?
- Ну, конечно! Ему будет интересно.
- Но разве он не будет ужасно расстроен?
- Джейк? Нет. Он сочтет, что это очень интересно. Ему все интересно. Если бы мы попробовали анальный секс, ему было бы еще интересней.
- Не надо язвить.
- Даже и не думаю. Джейк – настоящий ученый.
- Что ж, может быть, ты и права, но все же…
- Ну, разумеется, было как-то раз…
- Что?
- Да на одной вечеринке в Бельвю. Кто-то из его коллег погладил локтем мою грудь, а Джейк раскроил ему череп бутылкой… Вроде бы это был коньяк…
- Раскроил ему череп?!
- Нет, бренди… А в другой раз один парень поцеловал меня на Рождество под веткой омелы, и тогда Джейк – ну, ты должен помнить, ты ведь тоже там был! – сказал ему…
- Припоминаю… Слушай, Арлин, не глупи, а? Не рассказывай Джейку об этой ночи…
Она призадумалась над моими словами. - Но если я ему не скажу, это будет означать, что я сделала что-то плохое.
- Нет, Арлин, это я сделал что-то плохое. И мне вовсе не хочется терять дружбу и доверие Джейка всего лишь потому, что я тебя изнасиловал.
- Я понимаю…
- Ему будет больно.
- Еще как! Он не сумеет сохранить объективность. Если бы он еще пил…
- Вот видишь…
- Ладно, не скажу.
Мы перекинулись еще несколькими словами, на том все и закончилось. На все ушло минут сорок. Ах, да, было еще одно происшествие. Уже когда я совсем уходил, и мы с Арлин, сплетясь языками, целовались у входной двери – хозяйка в прозрачной ночной рубашке, из выреза которой прямо в руку гостю, одетому более или менее так же, как при его появлении, легла увесистая грудь – щелканье замка нарушило наше сладострастное упоение, и едва успели мы отпрянуть друг от друга, как дверь открылась. Нашим глазам предстал Джейкоб Экштейн.
Не менее шестнадцати с половиной минут (так мне показалось, а на деле – секунд пять, а может, шесть) он исследовал меня своим пронизывающим взглядом сквозь толстые стекла, потом громко сказал:
- Люк, детка, тебя-то я и хотел видеть! Хочешь знать, как там мой анальный оптик? Так вот, он здоров. Я сделал это. Я знаменит.

Глава девятая

Поднявшись к себе в гостиную, я мечтательно разглядывал одинокую точку на верхней грани кости. Поскреб в паху, покачал головой в благоговейном изумлении. Изнасилование было возможно и годы, и десятилетия назад, но осуществилось это только сейчас, когда я перестал раздумывать над тем, насколько это допустимо, благоразумно или даже желанно, но без предварительных размышлений взял да и сделал, превратившись из человека, отвечающего за свои действия, в марионетку, повинующуюся внешней силе, в создание богов - в раба костяного кубика. Причиной был случай или судьба - не я. Вероятность того, что выпадет единица, была одна к шести. Вероятность того, что кубик отыщется под закрывшей его дамой пик, была одна из миллиона. Моя атака на Арлин была предписана судьбой. Невиновен.
Конечно, я мог просто нарушить свое устное обещание следовать диктату кости. Так ведь? Так. Но клятва! Торжественная клятва повиноваться Жребию?! Мое слово чести?! Позволительно ли ожидать, что профессионал, член Нью-йоркской психиатрической ассоциации, нарушит свое слово лишь потому, что Жребий – при том, что теория вероятности играет против него – велел ему совершить изнасилование? Нет и еще раз нет. Я безусловно невиновен. Мне захотелось метко плюнуть в какую-нибудь удобно расположенную плевательницу перед моими присяжными.
Однако в целом эта линия защиты никуда не годилась, и я какое-то время охотился за новой версией, когда меня вдруг осенило: я прав! Я всегда должен повиноваться кубику. Пусть ведет меня, куда захочет, я должен следовать за ним. Вся власть Жребию!
Взволнованный и гордый, я мгновение постоял на берегу своего личного Рубикона. А потом перешел его. В тот миг раз и навсегда я воздвиг в своей душе принцип - незыблемый и неоспоримый – исполнять все, что потребует Жребий. Затем пришло небольшое разочарование. Я взял кубик и объявил: "Выпадет один, три или пять – иду спать. Если два – спущусь и спрошу Джейка, можно ли мне еще раз изнасиловать Арлин. Если четыре или шесть – останусь здесь и поразмыслю над всем этим еще". Я сложил ладони лодочкой, яростно потряс в них кубик, а потом разжал: кубик покатился по столу и остановился.
Пять.
Несколько обескураженный и слегка разочарованный, я пошел спать. Этот урок мне впоследствии приходилось в схожих обстоятельствах повторять не раз: в иных случаях кубик может судить почти так же скверно, как и человек.

Глава десятая

Моя профессия научила меня находить незначительные случайности в каждой вполне очевидной причине. Утром, лишенный обычной порции ласк, отлученный от груди и ягодиц, получив на завтрак кружку чуть теплого кофе и придирки раздраженной с похмелья Лил, я отправился в гостиную, чтобы воссоздать в памяти сцену преступления. Расхаживая из угла в угол, я пытался доказать себе, что спустился бы к Арлин вне зависимости от того, как легла кость – единицей, четверкой или спичечным коробком. Доказательство было неубедительным: всем своим большим и колотящимся сердцем я знал, что только кубик ммог бы погнатьь меня вниз по лестнице прямиком в Арлин.
Затем я попытался уговорить себя, что заметил кость на столике еще до того, как его накрыли картой и уж во всяком случае – раньше, чем я торжественно поклялся свершить священное насилие, если на верхней грани окажется единица. Еще я ломал голову над тем, кто мог положить туда кубик и карту, и пришел к выводу, что скорее всего это сделала Лил, когда очертя голову неслась в ванную. Впрочем, сути дела это не меняло – я все равно не мог знать, что выпадет единица. Неужели же оттуда, где стоял мой стул, можно было рассмотреть грани и по наитию решить, что на верхней стороне кубика окажется единица или шестерка?
Я подошел к столику, бросил на него кубик и, не глядя, что там выпало, прикрыл его пиковой дамой, смоделировав ситуацию вчерашней ночи. Потом отошел и присел на карточный столик. И оттуда, скосив глаза через очки, напряженно всматриваясь и вглядываясь, ценой неимоверных усилий сумел все же увидеть стол и карту, чуть приподнятую посередине. Лежала ли под ней кость, определить невооруженным глазом не удалось. Чтобы с моего места за карточным столом понять, какой гранью он повернут, мне понадобилось бы бессознательное с оптическим прицелом. Итак, я не мог знать, что находится под пиковой дамой, и, значит, учиненное над Арлин насилие было предопределено судьбой.
- А что это с Фрейдом такое? – спросила пришедшая из кухни Лил, которая оставила детей на попечение прислуги.
Я заметил, что портрет по-прежнему обращен лицом к стене, и ответил:
- Сам не понимаю. Я подумал, это ты вчера перевесила, когда шла спать. Символическое отторжение меня и моих коллег.
Лил с растрепанными белокурыми волосами, покрасневшими глазами и недовольным выражением лица, сегодня особенно похожая на мышку, идущую на запах сыра прямо в мышеловку, взглянула на меня подозрительно:
- Я? – переспросила она, спотыкаясь в уме о события прошлой ночи.
- Ну а кто же? Разве не помнишь? Еще сказала что-то вроде "Пусть твой Фрейд теперь изучает недра этого дома" - и, шатаясь, потащилась в сортир.
- Ничего подобного. Я двигалась с большим достоинством.
- Не спорю. Ты двигалась с большим достоинством во множестве направлений.
- Но в основном я двигалась на восток.
- Вот это верно.
- На восток и на сортир.
Мы посмеялись, и я попросил ее принести мне в кабинет еще кофе и пончик. Эви и Ларри, на минуту вырвавшись из-под надзора прислуги, пронеслись по гостиной, как двое палящих из револьверов бандитов по улице техасского городка, и снова скрылись на кухне. Я отступил в свой дом внутри моего дома: за мой старый дубовый письменный стол в кабинете.
Я довольно долго сидел, бросая два зеленых кубика на его покрытую шрамами поверхность и стараясь постичь значение событий прошлой ночи. Поясница ныла, но душа пела. Вчера я осуществил желание, смутно томившее меня уже года два-три. И после этого изменился - пусть и не очень сильно, но изменился. На несколько недель моя жизнь немного усложнится и слегка украсится сильными чувствами. Выкраивая минутку, чтобы провести ее с Арлин, я скоротаю время, которое раньше тратил так бездарно, силясь выжать из себя новую главу книги, пытаясь сосредоточиться на своих пациентах или мечтая о нежданном скачке биржевых котировок. Время я теперь буду проводить не лучше, но по крайней мере веселее. Хвала Жребию.
Чего еще может потребовать он от меня?? Чтобы я бросил писать дурацкие психоаналитические статьи, чтобы продал все свои акции или, наоборот, накупил других, чтобы положил Арлин в мою широкую супружескую постель, пока жена спит с другой стороны; чтобы отправился в Сан-Франциско, на Гавайи, в Пекин; чтобы, играя в покер, постоянно блефовал; чтобы оставил дом, друзей, профессию. Если перестану практиковать, могу, например, сделаться преподавателем в колледже… биржевым маклером… торговцем недвижимостью… учителем дзэн… продавцом подержанных автомобилей… туроператором… лифтером, наконец. Выбор профессий показался мне просто бесконечным. И то, что прежде мне не нравились торговцы подержанными автомобилями и я без должного пиетета относился к этому ремеслу, свидетельствовало лишь о моей ограниченности, сродни с идиосинкразией.
Меня распирало от изобилия возможностей. Скука, одолевавшая меня так долго, казалась больше не актуальной. Я воображал, как приму наугад то или иное решение – и спасусь. "Жребий брошен", - скажу я, стоически хлюпая через новый Рубикон, пусть даже он будет шире прежнего. Если старая жизнь была мертва и скучна, что с того? Да здравствует новая жизнь!
Но что это такое – "новая жизнь"? В последние несколько месяцев я не находил дела, достойного приложения сил. Изменил ли это кубик? Но чего, в сущности, я хочу? Да, в сущности, ничего не хочу. Хорошо, а не в сущности? Вообще? Вся власть Жребию! Звучит заманчиво, но что может решить жребий? – Да все, что хочешь.
Всё?
Всё.

* * *

Глава двадцать третья

"Национальный Месячник Избавления от Привычек" Жребий выбрал с досады на то, как легко я получаю удовольствие от дайс-жизни; этот месяц обеспечил мне сотню маленьких взрывов, работавших на распад Люциуса Райнхарта, доктора медицины. "Избавление от привычек" выпало первым из ряда других вариантов: 1) "психиатр, преданный своему делу", 2) "начать писать роман", 3) "отпуск в Италии", 4) "быть со всеми добрым", и 5) "помощь Артуро-Икс". Чтобы быть точным, приказ был таким: "Каждое мгновение каждого дня этого месяца я буду пытаться изменить свои привычные поведенческие модели". Прежде всего это означало, что на рассвете, когда я переворачивался, чтобы обнять Лил, я должен был перевернуться обратно и уставиться в стену. Поглазев на нее несколько минут и даже задремав, я понял, что никогда не вставал на рассвете, и потому с усилием и негодованием выбрался из постели. Обе ноги оказались в тапочках, и я потащился в ванную, но вдруг понял, что меня держит в кулаке привычка. Я сбросил тапочки и поплелся, а потом трусцой побежал в гостиную. И всё-таки мне было нужно помочиться. Я победно произвел это действие в вазу с искусственными гладиолусами. (Через три дня доктор Феллони отметила, какой свежий у них вид). Через несколько минут я проснулся в том же положении, сознавая, что по-прежнему стою с глупой и гордой улыбкой на лице. Тщательное обследование моего сознания показало, что я еще не завел себе привычку засыпать на ногах после мочеиспускания в гостиной, так что я позволил себе снова задремать.
- Что ты делаешь? — услышал я сквозь сон голос.
- А?
- Люк, что ты делаешь?
- Ой.
Я увидел Лил; она стояла, обнаженная, скрестив руки на груди, и глядела на меня.
- Я думаю.
- О чем?
- О динозаврах.
- Возвращайся в кровать.
- Хорошо.
Я пошел было за ней в кровать, но вспомнил, что следовать в кровать за обнаженными женщинами было для меня привычным делом. Когда Лил плюхнулась в постель и натянула на себя одеяло, я залез под кровать.
- Люк???
Я не ответил.
Скрип пружин и тревожная низкая облачность надо мной означали, что Лил свешивалась сначала с одной, а потом с другой стороны кровати. Покрывало приподнялось, и ее перевернутое лицо уставилось на мое. Мы смотрели друг на друга тридцать секунд. Без единого слова ее лицо исчезло, и кровать надо мной застыла.
- Я хочу тебя, — сказал я. — Я хочу заняться с тобой любовью. (Прозаичность прозы компенсировалась поэтичностью моего положения).
Молчание продолжилось, и я восхитился Лил. Любая нормальная, заурядная женщина (а) выругалась бы, (б) снова заглянула бы под кровать или (в) стала бы кричать на меня. Только женщина с высоким интеллектом и глубокой отзывчивостью могла хранить молчание.
- Я бы хотела, чтобы твой член был внутри меня, — вдруг сказал ее голос.
Я был напуган: столкновение воль. Мне нельзя было отвечать привычно.
- Я хочу твое левое колено, — сказал я.
Молчание.
- Я хочу проникнуть между пальцев твоих ног, — продолжал я.
- Я хочу почувствовать, как движется вверх-вниз твое адамово яблоко, — сказала она.
Молчание.
Я начал мурлыкать "Боевой гимн Республики". Поднатужившись, я поднял пружинный матрац над головой. Она скатилась на сторону. Я поменял положение, пытаясь столкнуть ее. Она опять перекатилась на середину. Мои руки обессилели. Хотя всё, что я делал под кроватью, было априори непривычным, у меня заныла спина. Я выбрался наружу, встал и потянулся.
- Мне не нравятся твои игры, Люк, — сказала Лил тихо.
- "Питтсбургские пираты" выиграли три игры подряд, но всё равно завязли на третьем месте.
- Пожалуйста, иди в кровать и будь собой.
- Которым из?
- Любым, кроме того, кого ты изображаешь сегодня утром.
Привычка тянула меня в кровать, Жребий тянул назад.
- Мне нужно подумать о динозаврах, — сказал я и, поняв, что сказал это своим обычным голосом, на всякий случай прокричал то же самое. Когда я понял, что истощил свой привычный крик, то готов был озвучить третью версию, но спохватился. Три - уже похоже на привычку, и поэтому я не то прокричал, не то пробурчал: "Завтрак с динозаврами в постели" и пошел на кухню.
На полпути я попробовал разнообразить свою походку и в итоге прополз последние пятнадцать футов.
- Что ты делаешь, папа?
У входа в кухню стоял Ларри, глядевший полусонно, но зачарованно. Я не хотел его расстраивать. Мне пришлось тщательно подбирать слова.
- Я ищу мышей.
- Ничего себе, можно мне посмотреть?
- Нет, они опасные.
- Мыши?
- Эти мыши едят людей.
- Ох, папа... [Пренебрежительно].
- Я шучу [привычное выражение; я покачал головой].
- Возвращайся в кро... [Еще одно!]
- Посмотри под маминой кроватью, думаю, они могли уйти туда.
Всего через несколько секунд Ларри вернулся из нашей спальни в сопровождении облаченной в халат Лил. Я стоял на коленях у плиты, собираясь нагреть кастрюлю воды.
- Не втягивай детей в свои игры.
Поскольку я никогда не выходил из себя, общаясь с Лил, я отступил от этой привычки.
- Закрой рот! Ты их всех распугаешь.
- Не смей затыкать мне рот!
- Еще одно слово, и я засуну динозавра тебе в глотку. — Я поднялся и зашагал к ней, сжав кулаки.
Вид у них обоих был напуганный. Я был впечатлен.
- Возвращайся в кровать, Ларри, — сказала Лил, заслоняя его и пятясь назад.
- Становись на колени и моли о пощаде, Лоуренс, НУ!
Ларри, в слезах, умчался в свою спальню.
- Тебе должно быть стыдно!
- Не смей меня бить.
- Господи, ты сошел с ума, — сказала Лил.
Я ударил ее, довольно сдержанно, в левое плечо.
Она ударила меня, довольно несдержанно, в левый глаз.
Я сел на пол.
- На завтрак у нас что? — спросил я, хотя бы перетасовав синтаксис.
- Ты закончил?
- Я отказываюсь от всего.
- Возвращайся в кровать.
- За исключением своей чести.
- Ты можешь держать свою честь у себя в трусах, но вернуться в кровать и вести себя по-нормальному.
Я потрусил назад в кровать впереди Лил и сорок минут лежал доска доской, после чего Лил велела мне убираться из кровати. Я подчинился, немедленно и неукоснительно, и встал, как робот, рядом с кроватью.
- Расслабься, — раздраженно приказала она из-за туалетного столика.
Я рухнул на пол, приземлившись с минимальным ущербом на бок и на спину. Лил подошла, посмотрела на меня мгновение, а потом пнула в бедро.
— Веди себя нормально, — сказала она.
Я поднялся, сделал шесть приседаний с вытянутыми руками и пошел на кухню. На завтрак у меня был хот-дог, два куска сырой морковки, кофе с лимоном и кленовым сиропом, а также дважды до почернения прожаренный тост с арахисовым маслом и редиской. Лил была в ярости - главным образом потому, что и Ларри, и Эви отчаянно хотели на завтрак то, что ел я, и всё закончилось безысходными рыданиями. Лил в том числе.
Из дому в офис я бежал трусцой по Пятой авеню, привлекая немалое внимание, поскольку я 1) бежал трусцой; 2) задыхался, как рыба, выброшенная на сушу и 3) был одет в смокинг поверх красной футболки с большими белыми буквами, славившими "Биг Ред".
В офисе мисс Рейнголд поздоровалась со мной официально, нейтрально и, должен признать, не без секретарского апломба. Ее холодная, безобразная деловитость подстрекнула меня начать новую страницу в наших отношениях.