Взгляд из вечности. Книга вторая. Дорога

Какой ужас! — сокрушался Камень. — Поверить не могу, что с Родиславом такое случилось. Ну, секретарши и адвокатессы по случаю — это, конечно, неприятно, но вполне объяснимо. Но такое! Ты меня расстроил, Ворон. Ах, как ты меня расстроил!
— А я, думаешь, сам не расстроился? — Ворон и в самом деле чуть не плакал. — Твой Родислав изменил моей Любе. Да будь моя воля, я бы его с потрохами склевал! И она из-за него мучается, бедняжка, и еще Олег этот масло в огонь подливает, к измене склоняет. Если и Люба теперь изменит Родисла-ву — я этого не переживу! Я брошу тогда этот сериал на полдороге, черт с ним, не буду досматривать, а то у меня сердце не выдержит.
— Какая семья была! — поддержал его Камень. — Образцовая, показательная, хоть картины с них пиши. Всем на зависть! И такая пошлость... Нет, это просто уму непостижимо! Такая любовь, такое взаимное доверие, такая теплота — и вдруг на тебе, какая-то Лиза, какой-то Олег. В голове не укладывается.
Они долго сетовали на превратности судьбы, потом чуть не поссорились, выясняя, кто именно, Люба или Родислав, виноват в том, что такой чудесный брак дал трещину. Ворон, естественно, отстаивал интересы Любы и с пеной у клюва доказывал, что виноват Родислав, потому что первым начал изменять жене, Камень же твердо стоял на том, что в любой супружеской измене виноваты оба супруга, ибо если один из них ищет чего-то на стороне, стало быть, другой ему этого недодает, и, таким образом, с Любы вину тоже снимать нель зя. Ворон не соглашался, злобно каркал, бил Камня клювом по боку, размахивал крыльями у него под носом, в то время как Камень считал свой подход диалектическим и, как истинный философ, отстаивал свою позицию, апеллируя к различным категориям этики.
Ворон выкричался, охрип и улетел смотреть дальше, а Камень немедленно призвал на помощь Змея. — Что скажешь? — требовательно вопросил он.
Змей немного подумал, потом подполз поближе и улегся, образовав вокруг Камня толстое зеленоватое переливчатое кольцо.
— Ничего однозначного тебе не скажу. Ты — философ, тебе и решать. Могу только добавить некоторые детали, которые наш когтистый источник информации упустил. Ты его не ругай, он все это видел, ничего не пропустил, просто он у нас с тобой глуповатый и не понимает, какие это важные вещи.
— Например, что? — живо заинтересовался Камень.
— Ну, например, то, что у Любы в ванной полотенца четырех цветов. У Родислава темно-красные, у Николаши светло-зеленые, у Лели розовые. А теперь угадай с трех раз, какого цвета полотенца у самой Любы.
— Голубые, — брякнул наугад Камень.
— Не угадал. Вторая попытка.
— Черные.
— Третья попытка.
— В цветочек! Или в полосочку. В общем, разноцветные.
— Опять мимо. У Любы, мил-друг, полотенца белые. Как в гостинице или в больнице. И это при том, что подружка Аэлла все годы постоянно делает им подарки в виде импортного постельного белья и полотенец, так что этим добром семья обеспечена во всех цветовых вариантах и на долгие годы вперед. Ты понимаешь, что это означает?
— Нет. А что это означает?
— Да то, что она не хочет ничем никому мешать, ничем выделяться, чтобы никого не раздражать. Она даже отказалась от цвета полотенец, чтобы ее цвет, не дай бог, кому-то глаз не резанул. Она старается быть как можно более незаметной в своей семье, не в том смысле, что ее не должны замечать, а в том, чтобы никому не помешать и для всех быть удобной и комфортной. Она стремится ни для кого не быть раздражителем — вот так я бы сформулировал.
— Думаешь? — с сомнением произнес Камень.
Теория Змея показалась ему какой-то, прямо скажем, со мнительной.
— Уверен. Придумай другое объяснение, почему женщина, имеющая в своем распоряжении полшкафа разных полотенец всех мыслимых расцветок и рисунков, выбирает для себя казенный белый цвет. Придумай — и я с готовностью " буду его обсуждать. А пока ты думаешь, я тебе еще одну детальку нарисую. Вот ты знаешь, какую музыку Люба любит?
— Понятия не имею. Ворон ничего об этом не говорил.
— Ну еще бы! Наш оперенный корреспондент сам в музыке ни черта не смыслит, поэтому внимания на нее не обращает. Так вот, Люба у нас любит Скрябина, Прокофьева и джаз.
— И что с того? — не понял Камень, который о музыке знал только понаслышке, сам никогда ее не слыхал и слабо представлял себе, о чем могут говорить музыкальные пристрастия людей.
— А Родислав классическую музыку не приемлет вообще, он любит рок и советскую авторскую песню, ну там Окуджаву, Высоцкого, Галича, Клячкина, Кукина, Городницкого и иже с ними.
— А, этих знаю, — обрадовался Камень. — Мне Ворон пел.
Ъ слухом у него, конечно, не так чтобы очень, так что мело дию я оценить не могу, но стихи помню. И насчет рока тоже то-то помню, живьем, само собой, не слыхал, но Ворон рассказывал. Ну так что же?
— А то, что Родислав Скрябина, Прокофьева и джаз на дух с выносит, не понимает, но, как бы сказать... стесняется, комплексует из-за того, что не понимает и не любит, потому принято считать, что все культурные люди должны лю бить Скрябина и Прокофьева, а продвинутые должны обяза тельно тащиться от джаза. А он, понимаешь ли, не любит и не тащится, вот ведь беда какая. Так Люба покупает пластинки с той музыкой, которая ей нравится, прячет в бельевой шкаф и слушает, когда Родислава дома нет. Чтобы он, не дай бог, не начал раздражаться. А при нем делает вид, что ей эти «Зеппелины" и «Юрай Хипы» нравятся, вместе с ним слушает, когда приспичит музычкой побаловаться.
— Н-да-а, — протянул Камень озадаченно. — Вот не поду мал бы, что у них так далеко все зашло. Это же получается, Лю6а себе во всем на горло наступает, только бы быть для всех белой и пушистой, а Родислав и остальные этим пользуются, так, что ли?
— Именно так, — подтвердил Змей. — И только благодаря этому их семья производит на всех впечатление благополучной, а Люба считается идеальной женой.
— Что значит «считается»? — недовольно заметил Камень. — Она и есть идеальная жена. Да, это трудно — наступать себе на горло во всем, но зато это позволяет Любе быть такой женой, о какой мечтает каждый человеческий самец. Скажешь, нет?
— Ну почему же? — усмехнулся Змей. — Скажу твердое «да». Вопрос в том, правильно ли это. — Что — правильно? Быть идеальной женой? Конечно, правильно.
— Да с этим-то я не спорю. Вопрос в другом: правильно ли иметь такой идеал»жены, что женщине приходится давить саму себя, чтобы ему соответствовать. Идеал-то кто придумал? Мужики. В смысле человеческие самцы. Они его под себя придумывали, понимаешь? Создали такую модель, какая им удобна для существования, и внедрили в сознание человеческих самок: дескать, вот вам образец для подражания, а если вы не соответствуете, то и не обижайтесь тогда, что мы вас бросаем и жить с вами не хотим. А женщин они спросили, когда модель свою придумывали, могут ли женщины быть такими? Не спросили.
— Ну, это ты зря. У самок тоже есть свое представление об идеальном самце, и они тоже самцов не спрашивали, удобно ли им быть такими. Просто придумали и начали требовать, чтобы самцы соответствовали, а иначе начинаются скандалы, выяснения отношений и домашняя лесопилка.
— Так в том-то и беда! — воскликнул Змей. — Ты, как настоящий философ, зришь в корень проблемы, только не можешь ее сформулировать. А все потому, что твоя философия оторвана от естественно-научных знаний, она такая, знаешь ли, вещь в себе, ни с чем окружающим не соприкасающаяся. А естественные науки, в частности медицина и особенно наука о мозге, давно уже доказали, что мужчины и женщины устроены совершенно по-разному не только в смысле деторождения, но и в смысле мышления, отношения с миром и эмоционального строя. Мужчины, когда придумывали свой идеал жены, ориентировались только на себя, они и в голову не брали, как на самом деле устроены женщины и какими они могут быть, а какими не могут в принципе. Ту же ошибку густили и женщины, когда формулировали для себя идеал мужчины. Да вот хоть самый простой пример возьми: самки хотят, чтобы самец был добытчиком, приносил к очагу мясо, но при этом находил время заниматься детенышами и имел физические и душевные силы быть с самкой мягким, нежным и любящим и помогать ей поддерживать огонь в очаге.
— А что в этом плохого, скажи на милость?
— Плохого-то ничего, только оторвано от реалий. Если самец умеет быть добытчиком, это означает, что он жесткий, отважный, грубый, сильный, быстрый и что он тратит на добывание пропитания все свои силы и время. Когда ему детенышами заниматься и очаг поддерживать? Откуда у него возьмутся нежность и мягкость? Если нежность и мягкость, тогда уж не добытчик, а так, мальчик на побегушках. Нежный и мягкий и на детей время найдет, и самке поможет, и ласковое слово ей скажет, но мяса в избытке к очагу уже не притаранит. Одно исключает другое. Понимаешь, о чем я?
— Понимаю, — задумчиво ответил Камень. — Получается, чтобы быть идеальным мужем, самец должен уметь добывать пропитание, а потом прикидываться нежным и мягким, то есть обманывать, так, что ли?
— Ну, примерно. Зато если он на самом деле добрый и нежный, то обманывать и прикидываться добытчиком он уже не сможет. Можно подделать чувства и эмоции, а способности и физическую мощь подделать нельзя, они или есть, или их нет. И вот если доброму и мягкому все-таки приходится притворяться добытчиком, знаешь, что получается?
-Что?
— Он становится шакалом. Пропитание-то надо добыть, а как, если нет ни силы, ни прыти, ни умения, ни жестокости, если не умеет в спину бить и глотку рвать? Значит, приходит ся воровать или мародерствовать, чтобы жена была доволь на. И тысячи нормальных приличных самцов ввязываются в авантюры ради быстрого обогащения, позволяют себя ис пользовать, потом оказываются в долгах или, еще хуже, в тюрьме. Имущество отбирают, семья страдает. А все почему? Потому, что самки придумали принципиально невозможный идеал и требуют, чтобы самцы ему соответствовали. И у са мок такая же история: самцы хотят, чтобы в быту самки пол ностью растворялись в мужьях и ничем их не раздражали, то есть не имели собственной индивидуальности, но в постели чтобы были именно индивидуальны и неотразимы. А как женщина может быть в сексе индивидуальной и неотразимой, если эту индивидуальность ей пришлось в себе затоптать, чтобы, не приведи господь, своему самцу чем-нибудь не помешать? Никак не может. Вот поэтому и получается, что яркие и сексуальные женщины остаются одни, с ними все с удовольствием крутят любовь, но жениться на них никто не хочет, потому что чуют: не станет она давить в себе собственную неповторимость. А покорные и готовые себя затоптать легко находят мужей, только эти мужья очень скоро начинают им изменять с яркими и сексуальными, но при этом разводиться ни в какую не хотят, потому что постель — это одно, а жизнь бок о бок — совсем другое. Вот такой парадокс. Люди сами себе его создали, а теперь мучаются и не знают, как правильно жить.
— А ты знаешь?
— Что?
— Как правильно жить.
— Эх, мил-друг, да кабы я знал, как правильно жить, мне б цены не было, — с горечью произнес Змей. — Вся моя мудрость в том и состоит, что я точно знаю одно: ничего-то я не знаю. Слушай-ка, ты не заболел часом?
Змей плотнее прижался к Камню, на несколько мгновений замер, потом приподнял голову
— Тебя, по-моему, знобит. И бронхи у тебя забиты мокротой, я слышу, Да ты, брат, простыл! Чем тебя полечить?
— Только Ветром, больше меня уже ничего не берет. Вот если он прилетает из Сахары, тогда мне хорошо помогает.
— Так, может, позвать его? Я знаю, где искать, он мне сказал, когда улетал.
— Да толку-то его искать! — безнадежно выдохнул Камень. — Он в Норвегии с биатлоном балуется, откуда там теплый сухой воздух? Там сырость и холод собачий.
— А что же делать? — огорчился Змей. — У тебя явно начинается бронхит, если немедленно не принять меры, он может перерасти в пневмонию.
— Буду терпеть, — сдержанно, с мужественной скорбью заявил Камень.
— Нет, это нельзя так оставлять, — забеспокоился Змей. — Скажи Ворону, пусть принесет тебе оттуда какое-нибудь средство, у людей полно всяких таблеток и микстур. Да вот хоть горчичники пусть принесет, штучек сто, и облепит тебя. Надо же как-то бороться с бронхитом.
— Нельзя, — строго сказал Камень. — Ничего оттуда при носить нельзя. Ты же знаешь правила. Не дай бог, что-нибудь нарушим, потом хлопот не оберешься. Ну представь, Ворон упрет из аптеки сотню горчичников, никто не заметит, потом придет ревизия, обнаружит недостачу, схватят материально ответственное лицо и в тюрягу упекут. Кому это надо?
Змей отполз на некоторое расстояние, послушал окружающий мир, потом повернул голову в сторону Камня.
— Но ты же можешь сделать так, чтобы никто не постра дал. — осторожно произнес он. — Ты же умеешь.
— Замолчи! — крикнул Камень и уже тише добавил: — За молчи немедленно. Даже думать об этом не смей. Этого тоже нельзя делать. Мало ли что я умею. Нельзя — и все. Нельзя вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее. И вслух никогда об том не говори, чтобы никто не услышал. Змей с интересом посмотрел на друга.
— Ты хочешь сказать, что никогда не нарушаешь правила? Никогда-никогда? Вот умеешь изменять реальность, но лежишь тут тихой сапой и никогда не пользуешься этим? Прости, мил-друг, но не верю.
— Ну и не верь, — сердито огрызнулся Камень. — Не боль но-то и хотелось.
Это было его большой тайной, состоящей из двух тайн поменьше. Первой, кроме него самого, владели Ворон и Змей: Камень умел изменять реальность, причем в любых асштабах, от жизни маленького комара до исхода гранди-ных сражений. Даже Ветру об этом знать не полагалось — эболтает по легкомыслию. А вот второй тайной Камень владел единолично: иногда он все-таки нарушал запрет и кое-что изменял. Так, по мелочи. Когда очень уж хотелось, начинало болеть сердце и не было сил терпеть и со-противляться соблазну. Когда-то давно, еще в далекой молодости. Камень не был таким умным и менял реальность на-лево и налево, сообразуясь с собственными представлениями о благе и справедливости. И только с годами он понял всю мудрость запрета и стал его соблюдать. Для всех — соблюдать свято. И только он один знал, что все-таки иногда нарушает. Правда, Змей почему-то усомнился... Неужели он, Камень где-то допустил прокол и дал основания себя подозревать?
вать? Впрочем, Змей мудрый и хитрый, он чего не знает точно, о том догадаться может. Камень не на шутку огорчился. Мало того, что у Любы с Родиславом все плохо, мало того, что бронхит начинается, так еще и Змей что-то заподозрил. Неудачный сегодня день.