Первый гром

Глава 1

Весенние крокусы

Я благополучно добрался до Сиэтла; мой старенький, верный «чевитрак» съедал не больше кварты бензина каждые две сотни миль. Меня тепло встретили, однако я слишком хорошо знал свою мать, чтобы не заметить разочарования в ее лице. Дочь истинного пресвитерианца и сестра миссионера, она была крайне огорчена моей жизнью — все ее представления о браке, карьере, ответственности, семье и чести оказались разрушены.

Мои планы еще меньше порадовали ее. За долгий переезд из Миссури домой я почувствовал, что сейчас в первую очередь мне необходимо время, чтобы восстановить силы и залечить раны. Я хотел понять, почему моя жизнь разбилась о рифы безжалостной судьбы, почему ураган безысходности немилосердно разломал и разметал мой брак и мой бизнес; я отчаянно пытался найти новый курс для своего тонущего корабля.

Почему судьба так жестока и зла ко мне? Я искренне хотел быть достойным человеком. Разве желания быть честным гражданином, мужем и отцом недостаточно? Сейчас я осознавал, что даже в свои лучшие времена в Миссури ощущал какую-то пустоту внутри, — странную, болезненную пустоту, которую не могли заполнить никакие материальные ценности.Новые машины, новый хороший дом, семья, уважение друзей и общества — ничто не было в состоянии заглушить подводного течения неудовлетворенности, скрытого под ровной водной гладью. Трагическая ложь видимого благополучия!

Но я все еще надеялся, что ответ где-то есть, хотя был уверен, что никто из моих знакомых не знает его — под видимостью их искренней веры в Бога, научных знаний, внешней состоятельности скрывалась все та же пустота, губительный насмешник, находящий радость только в боли. Да, все остальные были так же потеряны, находились в таком же смятении, что и я, все верили лишь в борьбу, страдания, боль и смерть.

Я чувствовал, что жизнь не должна быть такой, но мне нечего было противопоставить собственному глубокому унынию. Все ответы, которые предлагали религия, наука и философия, были неполными, они лишь прикрывали тонкой оболочкой раковую опухоль, которая продолжала разрастаться, грозя неминуемой гибелью.

Так начался мой уход от мира. Меня больше ничто не интересовало. Я отказался от пробежек, не читал, не встречался с друзьями, я не общался ни с кем, кроме матери, которая постепенно теряла веру в меня, но, по крайней мере, давала кров и еду и разговаривала со мной — время от времени.

Не знаю, сколько бы еще продолжалась эта болезнь души, переходя от мыслей о самоубийстве к полной апатии, когда я сидел, тупо уставившись в стены комнаты, молясь лишь о том, чтобы заснуть и перестать сожалеть о прошлом; и также не знаю, чем бы все это закончилось, каким взрывом отчаяния или ярости, если бы не произошло нечто необычное. (Только одно знаю теперь наверняка: никогда больше я не буду осуждать тех, кто покончил со своей жизнью или навсегда передал свою судьбу под опеку «тюремщиков тела или души».)

Но нечто необычное произошло — в конце концов зима моей жизни закончилась, и появились первые весенние почки. То ли Вселенная сдвинулась с мертвой точки, то ли Бог (или ангелы?) проникся состраданием ко мне, или, может, некая благая карма всплыла из прошлых жизней — как бы то ни было, на заледеневшем пустыре моего сердца пробились новые ростки.

Началось все довольно просто: в пятницу вечером позвонил один старый школьный приятель. Звали его Олли Свенсон, он только что вернулся с греческого острова Патмос, расположенного недалеко от побережья Турции, и хотел о чем-то поговорить со мной — не мог бы я навестить его на Брейнбридже?

Я помнил Олли как лучшего нападающего нашей школьной команды по бейсболу, который сорвал мой единственный голевой перехват, зажав защитника, и тем не менее на протяжении всех лет учебы он был моим близким другом. Я потерял его из виду, когда он уехал в Пулман учиться на агронома в Государственном университете Вашингтона, а я поступил в Вашингтонский университет в Сиэтле, мечтая стать физикомисследователем. Не знаю, насколько потом изменились его планы, но мои изменились радикальным образом к тому времени, когда я окончил университет,— отчасти благодаря роковому роману с дочерью одного фермера из Миссури.

Каким он теперь стал, мой старый дружище Олли? Я слышал, что он женился на своей школьной подружке, милой девочке, которая жила по соседству с его бабушкой на острове Брейнбридж; потом говорили, что он развелся. Что привело его в Грецию? И почему на остров?

Несмотря на смутные предположения, что он хочет навязать мне страховку или втянуть в какую-нибудь очередную пирамиду, я принял его приглашение и обещал приехать на Брейнбридж в субботу. Когда я сошел с парома и увидел Олли, то не сразу узнал его: это была полная противоположность тому, что я себе представлял. Я помнил коротко стриженного парня в футболке, обтягивающей плотно сбитое тело, не меньше 120 кг. Сейчас он был довольно стройным, но не худым, длинные темные волосы волнами рассыпались по плечам, одет в светло-коричневую шелковую рубашку. Бороды у него не было, но что-то в его карих глазах напомнило мне дикое животное — свободное, непредсказуемое.

И было в нем что-то еще — некое ощущение, которое я не мог в то время точно определить или описать. Под внешней необузданностью скрывался глубокий покой, его словно окружал некий ореол мудрости. И это ощущение исходило не от его внешности, не от того, как он встретил меня (тепло обнял и затем, подводя к своей «хонде», слегка поддерживал под руку), ни даже от того, что он говорил; эта глубокая безмятежность исходила из самого его присутствия. Хотя я не понимал, что это такое, оно было созвучно чему-то внутри меня. Хотя я не знал, что это, я все же чувствовал, что оно мне очень близко, как будто оно взаимодействовало с какой-то частью моего существа,— частью, с которой я едва ли был знаком, но которая составляла мое существо. Его покой откликался во мне; в то время у меня не было слов и даже мыслей, чтобы объяснить это, но я определенно чувствовал себя очень комфортно в присутствии своего старого друга. Почему?

В машине нас кто-то ждал — я увидел за стеклом яркокрасную блузку и восхитительные золотые локоны. Олли открыл дверцу; девушка грациозно вышла нам навстречу. Пышные вьющиеся волосы окружали безукоризненное лицо. Лазурно-голубые глаза были глубокими и теплыми. Я ощутил, как краска заливает мое лицо. Сталкиваясь с ошеломляющей красотой, я всегда чувствую себя, как школьник перед директором.
— Знакомьтесь, это Шэрон Элис Стоун, — представил Олли, — самая удивительная женщина из всех, которых я когда-либо знал.
— Шэрон Стоун? Кинозвезда? — спросил я, делая жалкую попытку пошутить, пропуская мимо ушей замечание Олли.

Шэрон искренне улыбнулась мне, не обратив внимания на комплимент Олли и нисколько не обидевшись на мою неудачную шутку (несомненно, далеко не новую для нее, как я осознал с нарастающей досадой), и тепло меня обняла. Я неуклюже ответил на ее жест, в то время как Олли заканчивал мое представление:
— …Лучший защитник на всем побережье. — Но это отнюдь не помогло мне освободиться от смущения.— Ну, поехали, — сказал Олли, — мы можем поговорить дома. Шэрон приготовила нам ланч.

Я устроился на заднем сиденье, Шэрон села спереди и повернулась ко мне. Никто из них не пристегнул ремни безопасности, я попытался было найти свой, но вскоре оставил тщетные попытки, поняв, что он упал за сиденье. «Ладно, в конце концов, в чужой монастырь со своим уставом…» — подумал я, слушая, как Шэрон рассказывает о своем детстве в Оклахоме.

— Почему ты уехала с Запада? — спросил я, с содроганием вспоминая свои последние несколько месяцев там. — Устала от холода?
— Просто послушалась собственного сердца,— весело ответила она. — Что-то влекло меня, нечто большее, чем я могла найти в Тулсе.
— Но почему Сиэтл? — настаивал я; ее свободная манера общения помогла мне немного расслабиться. — Разве ты не знаешь, что здесь триста дней в году идет дождь, и из-за этого все жители города становятся угрюмыми и замкнутыми?

Последний месяц затворнической жизни наложил свой отпечаток, и от него непросто было так сразу избавиться — даже в присутствии трансцендентного спокойствия Олли и очарования Шэрон. «Пух с Пятачком не сравнились бы со мной», — снова с досадой подумал я. Но они оба непринужденно рассмеялись, когда Олли ответил:
— Это всего лишь триста пасмурных дней, дружище; осадков бывает не так уж много, где-то около сорока дюймов в год — на Брейнбридже и того меньше. Большую часть дождливого периода просто пасмурно. Здесь настоящий банановый рай. Кроме того, в эти дни эспрессо продается на каждом углу. Наш город — кофейная столица мира. Люди здесь слишком взбудоражены кофеином, чтобы впадать в депрессию.

Шэрон серьезно добавила:
— Первые шесть недель я понятия не имела, почему я тут. Уже начала думать, что я и впрямь сумасшедшая, в чем меня пытался убедить мой прежний приятель. Но потом, три дня назад, встретила Олли; теперь я знаю, почему приехала в Сиэтл. — И она одарила моего друга теплой улыбкой.

«Посмотрит ли на меня так когда-нибудь кто-нибудь с такими же прекрасными губами?» — подумал я. И еще хотелось спросить, что все-таки она имеет в виду — почему приехала в Сиэтл? Что она здесь нашла? Но что-то останавливало меня, какой-то внутренний страх перед тем, какой получу ответ. Я не собирался ничего менять в своей жизни. Какой бы разрушительной она ни была, это мое единственное укрытие в этом полном страданий мире. Поэтому я задал более безопасный вопрос:
— Как вы познакомились?

Что между ними? Роман? Не очень-то похоже, чтоб у них любовные отношения. «По крайней мере, со мной было бы не так, будь она моей девушкой», — подумал я и опять почувствовал неловкость. На этот раз мной овладело презрение к собственной самонадеянности и глупости. Что я мог предложить сейчас женщине? Личный крах? Моя жизнь превратилась в руины…

Олли смотрел на меня в зеркало заднего вида. Его карие глаза смеялись. Но в них не было насмешки — только чистая и искренняя радость. Казалось, что он видит меня насквозь. Насколько он мог угадывать мои мысли?

Олли улыбнулся мне и сказал:
— В прошлый четверг я вдруг почувствовал, что должен пойти на пристань. Шэрон сидела одна на смотровой площадке и горько плакала. Это было так печально: в Сиэтле стоял один из редких солнечных дней
— Олимпийские игры закончились, Каскад был выключен; Рейниер парил над городом подобно божественному видению; и даже Бейкер смутно виднелся на севере. Когда в Сиэтле светит солнце, это ни с чем не сравнимо. Ярко-голубое небо, аквамариновый залив, темно-зеленый лес и солнечные блики на воде, прокладывающие дорожку прямо к богам. Я чувствовал себя Волшебником Изумрудного города — не зря Сиэтл называют Изумрудным городом; и на фоне всего этого бедная Дороти, не замечающая такой восхитительной картины, проливающая слезы на смотровой площадке, безразличная к окружающим ее чудесам и радости. Я почувствовал, что должен поговорить с ней, предложить ей альтернативу той жизни, которую она знала… Вот так мы познакомились.

Он вырулил на подъездную дорожку, вдоль которой росли огромные пихты — не первого поколения (таких первобытных экземпляров осталось совсем немного — результат активных лесозаготовок, начатых нашими предками и бездумно продолженных нашим поколением), но тоже достаточно древние. «Наверное, лесозаготовки на Брейнбридже ведутся еще со времен Вашингтона», — подумал я, впечатленный внушительными размерами вековых деревьев. Внезапно я вспомнил, что бывал здесь раньше — когда-то в этом доме жили бабушка и дедушка Олли. По виду можно было предположить, что дом построен в начале века; несколько акров земли по-прежнему составляли приусадебное хозяйство — никаких новых домов рядом не появилось.

Двор выглядел неухоженным, но видимо, несколько лет тому назад кто-то хорошо над ним поработал. Развесистые вишни, дикие яблони и сливы уже сбросили свой цвет на землю и поблекли. Но зато азалии пылали всеми оттенками малинового, фиолетового и золотого, а рододендроны, усеянные тысячами набухших бутонов, были готовы взорваться буйным цветением. Все это напоминало маленький уголок рая. Прежде чем войти в дом, Олли показал нам территорию. За домом располагался огромный японский сад, с кедрами, тсугой и большим прудом с водопадами и отводными каналами.

— Придется немало потрудиться, чтобы восстановить все это, — сказал Олли с нотками грусти в голосе. — Я не хотел уезжать на Патмос. Но это оказалось самым удачным шагом, который я когда-либо делал в своей жизни.
— Сколько времени ты провел в Греции? — спросил я главным образом из вежливости. Мое внимание привлек один из его бонсай — я никогда не видел такого большого и красивого экземпляра. Даже несмотря на запущенность, сад Олли был великолепен.

Он заметил мой искренний интерес и вместо ответа на мой вопрос сказал:
— Ему около трех сотен лет. Мне подарил его Мо Токата, когда я окончил университет в Пулмане. Его прадедушка привез этот бонсай из Японии. Удивительно, что он так заинтересовал тебя. Мало кто обращает на него внимание. Наверное, он слишком старый. Видишь, как он искрится, Шэрон?

Она улыбнулась и с неуверенностью ответила:
— Кажется, уже начинаю, немного.
— О чем это вы? — нетерпеливо спросил я; меня раздражало все, что казалось мне мистическим бредом.
— Неважно, — добродушно усмехнулся Олли. — Ну, идемте в дом. Я уже говорил, что Шэрон приготовила нам необыкновенный фруктовый салат?

Что-то в его манере себя вести сразу меня успокоило. Мы вошли в кухню и сели на деревянные стулья, которые выглядели такими же старинными, что и дом. Стол был отделан ярко-голубым пластиком; стены приятного желтого цвета; застекленная крыша пропускала достаточно света; в целом кухня была просторной, очень приятной и хорошо оборудованной. Шэрон поставила перед нами три огромные тарелки с фруктовым салатом. Большое фарфоровое блюдо было наполнено доверху, как будто они ожидали еще человек шесть как минимум.

— Как твоя мама? — спросил я, отправляя в рот первую порцию свежей клубники и кусочков арбуза. У меня сохранились о ней самые теплые воспоминания. Отец Олли был чистокровным норвежцем, строителем по профессии; его убили, когда Олли был еще маленьким, и она одна вырастила пятерых детей. Звали ее Глэдис, но мы часто называли ее Счастливый Зад, к чему она всегда относилась с юмором.
— Мама умерла две недели тому назад, — сказал Олли без малейших признаков грусти. — Именно поэтому я сейчас здесь, а не на Патмосе с Лансом и остальными.
— Прости, ужасно сожалею,— произнес я искренне. Она мне очень нравилась. Она всегда казалась мне идеальной матерью.
— Не стоит,— мягко ответил Олли.— Она прожила свою жизнь полно и умерла спокойно. Не думаю, что она могла бы еще что-то сделать в своей жизни, если бы прожила на двадцать лет больше. Я лишь жалею, что не успел поделиться с ней тем, чему научился в Греции. Ей это понравилось бы.

— Что ты делал в Греции? — спросил я, откладывая вилку.
Я люблю фрукты, но в тот момент не отказался бы от чего-нибудь более плотного. Биг-мак пришелся бы очень кстати. Олли последовал моему примеру, возможно играя роль хорошего хозяина, и отодвинулся от стола. Мгновение он внимательно смотрел на меня и потом спросил:
— Ты помнишь Алана Ланса?
— Нет, хотя… ты имеешь в виду лучшего защитника в Западном Сиэтле? Смутно. Несколько раз мы встречались с ним на вечеринках после игры. Приятный парень. А что?
— В университете мы с ним стали близкими друзьями, но потом я потерял его из виду — после окончания университета я занялся ландшафтным бизнесом с Мо Токата и его сыновьями, а он уехал в Седро Вули, на молочную ферму своего дяди. Я уже почти забыл о нем, но три года тому назад он позвонил мне; мы встретились. Он очень изменился; мне понравилось то, что он говорил, и я решил поехать с ним в Грецию. Сейчас он там, вместе с небольшой группой.
— Чем они занимаются? — спросил я, опасаясь, что это тот самый вопрос, с которого должна начаться «агитация».
— Учатся, — ответил Олли задумчиво, — но не в том смысле, в каком ты думаешь. Большая часть обучения происходит в тишине, в попытке понять свое собственное внутреннее «Я».

— По скольку часов в день они медитируют? — спросила Шэрон, отправляя в рот огромный кусок дыни. Сладкие фрукты явно были ей по вкусу — это было заметно по быстро опустошающемуся общему блюду. «Медитируют, — подумал я. — Все понятно, опять мистика». Я начал беспокойно обдумывать, как бы деликатно уйти. Да и, в конце концов, какое мне дело до деликатности? Я не испытывал ни малейшего интереса ко всевозможным культам и антихристианским практикам и не имел никакого желания в них участвовать.

Похоже, Олли заметил мое беспокойство. Он с улыбкой посмотрел на меня и ответил Шэрон:
— Обычно они «возносятся» по восемь-двенадцать часов в день. Но это не совсем медитация и не какая-нибудь новая, западная современная техника. Это больше напоминает молитву, но даже и это слово не передает того, что на самом деле, означает «вознесение». — Он доброжелательно взглянул на меня. Это не было пустой болтовней, он казался искренним. И серьезным. — Употребление обоих этих слов ведет к неправильному пониманию «вознесения», и, прежде всего, это связано их общепринятым значением. Для большинства медитация ассоциируется с концентрацией или мистицизмом; но «вознесение» не требует никаких усилий, и оно систематично. А молитва для многих ассоциируется с религией; «вознесение» же не подразумевает никакой веры. Поэтому мы и называем это новым словом — «вознесение». «Вознесение», которое мы практикуем, относится к одному древнему учению, оно долгое время было скрыто от мира и, как считается берет начало от апостола Иоанна. Это своего рода молчаливое погружение в себя.
— Патмос! — воскликнул я; старые школьные воспоминания внезапно соединились с настоящим. — Это же место, где Иоанн написал свой Апокалипсис, книгу Откровения? — Когда-то я мечтал поехать туда — в то время, когда был увлечен идеей «нового рождения». Однако мой фундаментализм продолжался недолго — в конце концов я понял, что не могу примирить свою веру в любящего, заботливого Бога с тем Богом, который осудил 99,99% человечества на вечные мучения.
— Точно, — ответила Шэрон, одобрительно улыбаясь. — Олли учится и «возносится» вместе с группой монахов, которые считают, что следуют истинному, но до сих пор сохраняющемуся в тайне учению Иоанна — и Христа.
— Ну конечно. — Мой временный энтузиазм мгновенно трансформировался в отторжение, вызванное страхом. — Члены любой христианской секты, приверженцы любого культа, от вако до гайяны, заявляют: «Только наш путь единственно правильный. Все другие обречены на проклятие. Мы не хотим даже на кладбище лежать рядом с этими несчастными грешниками — у нас будет свое отдельное кладбище, так чтобы нас легко было найти во время Второго Пришествия». Меня все это нисколько не интересует. — Я резко отодвинул свой стул и встал, собираясь уйти.

Олли не встал, но устремил на меня взгляд, полный огня. Это не был гнев, я чувствовал — это была пламенная убежденность. Терпение, 70-й номер. Выслушай, прежде чем уходить. Когда он назвал мой школьный футбольный номер, в памяти всплыли детские воспоминания. Мы были с ним очень близкими друзьями. Что страшного в том, если я послушаю его немного? В конце концов, он не просит меня что-либо делать или верить во что-то, по крайней мере пока. Я спросил его, что он делал в Греции, — и кто знает? Если отбросить весь этот бред, может, он знает что-то, что бы мне помогло — все равно моя жизнь, такая, какой она была, зашла в тупик.
— Ну, хорошо, — резко сказал я, снова садясь. Я все еще находился в возбужденном состоянии и не был уверен, что делаю правильно, но, пожалуй, мой друг заслуживал хотя бы этого.— Только говори короче, хорошо? У меня сегодня много дел. — Откровенная ложь, которая даже мне самому показалась неубедительной.

Олли ничего не сказал; он пододвинул свой стул к столу и начал неторопливо есть фрукты. Шэрон тем временем, не обращая никакого внимания на мою вспышку и беспокойство, выложила остатки салата из блюда в свою тарелку и принялась за них. «Наверное, она ест одни фрукты», — подумал я— не каждый справился бы с таким количеством. Я тоже потыкал еще немного вилкой в своей тарелке, но в ней почти не убавилось.

Олли закончил свой ланч, снова откинулся от стола и обратился ко мне:
— Ты помнишь, как я любил бейсбол?
— Еще бы! — воскликнул я, благодарный за то, что он сменил тему.— Тебя даже хотели взять в сборную, когда у нас была отборочная игра в старшем классе.
— Да. Тогда приходили два агента. Я знал об этом, и перед началом игры подошел к судье, когда они разговаривали с ним. Я спросил: «Если при подаче мяч перелетит через нейтральную полосу, будет это засчитано как очко команде?». Он с усмешкой посмотрел на меня и сказал: «Конечно, малыш, только ты зря беспокоишься, этого еще никто никогда не делал, даже гораздо более сильные игроки, чем ты». Наверное, он подумал, что я какой-то чудак. Но когда я увидел, что подача должна производиться из седьмого сектора, то понял, что сделаю это; и когда я это сделал — «Кабс» и «Ред-Сокс» предложили мне тренироваться у них.
— Но ты отказался, — заметила Шэрон, задумчиво глядя на пустое блюдо и на мою почти полную тарелку.

Я пододвинул ей свою тарелку; она немного удивилась или обрадовалась и энергично принялась за нее, в то время как Олли сказал:
— Да, я хотел продолжить образование. Хотел учиться агрономии. И я выбрал то, что действительно хотел.
— Предпочел счастье богатству и славе? — саркастически усмехнулся я.
Олли не обратил внимания на мой тон и серьезно ответил:
— Да, я выбрал то, что, как мне тогда казалось, должно было сделать меня более счастливым, давало возможность наибольшего роста. И я был вполне доволен своим выбором; я был хорошо обеспечен материально, и мне нравилась моя работа. Мне нравилось работать на земле, создавать красоту в трех измерениях. Но когда, спустя много лет, я встретил Алана Ланса, понял, что у него есть нечто большее, нечто, чего я страстно желал, но не надеялся когда-либо найти. Я не мог это точно определить, но он излучал какой-то покой или мудрость, которых у меня не было.
— Второе рождение? — спросил я, на этот раз без сарказма — его описание точно соответствовало тому, что чувствовал я в нем самом — безмятежность и мудрость, которых мне так не хватало.

— Не совсем. По крайней мере, не в том смысле, в каком ты думаешь. Но тогда я спросил его то же самое. Ланс рассмеялся и объяснил мне, что он освоил ряд техник, называемых «ступени вознесения», они-то и помогли ему измениться.Ланс сказал, что его жизнь начала меняться благодаря новому опыту, а не новой вере, и со мной произойдет то же самое, если у меня хватит смелости попробовать. Техник всего двадцать семь, и все они разделены на семь сфер, в каждой сфере примерно по четыре техники — каждая последующая сфера более тонкая и более высокая, чем предыдущая. Он сказал, что в конце концов человечество должно научиться «возноситься», что это учение проповедовал апостол Иоанн еще две тысячи лет тому назад, а также все другие великие мировые культуры в разные периоды, включая Египет, культуру майя, гопи, Китай, Западную и Восточную Индию; однако большинство этих учений, если не все, были искажены или неправильно поняты, или утеряны.
— Как Алан нашел эти техники? — спросил я без особого интереса, мало во что веря.
— Он встретил одного монаха в саду на греческом острове Самос. Этот монах поведал ему, что принадлежит к одному тайному ордену, который сохранил учение Христа, переданное через Иоанна, в его изначальной форме; теперь, впервые в истории, они решили раскрыть это учение миру. Только подумай! Подлинное учение! Сохраненное в чистом виде, не искаженное на протяжении столетий многочисленными плохими переводами и эгоистичными исправлениями. — Он замолчал и посмотрел на меня, по-видимому, ожидая ответа.
— Послушай, Олли, все это звучит слишком неправдоподобно. Алан Ланс, звезда бейсбола, лучший защитник, ставший затем фермером, находит подлинное учение Христа? В это невозможно поверить, это полный бред.

Меня не покидало желание уйти, я только обдумывал, как бы это лучше сделать, чтобы не обидеть друга. Иногда это желание было очень сильным, иногда приглушенным, но оно постоянно подтачивало меня изнутри. Вся эта ситуация была смешной и нелепой. Мне хотелось поскорее вернуться домой, в свою комнату.
— Ты можешь вернуться домой, в свою комнату, в любое время, когда захочешь, — сказал Олли совершенно искренне. Челюсть у меня слегка отвисла — неужели мои мысли были настолько очевидны?
— Я, я не собираюсь уходить,— заикаясь пробормотал я.— По крайней мере пока.
— Я не хочу ни в чем тебя убеждать, — продолжал Олли, улыбаясь мне. — Я не собираюсь пугать, или обращать тебя, или что-либо в этом роде. Я говорю лишь о том, что «вознесение» доступно. Либо ты примешь эту возможность, либо нет. Мне все равно, веришь ты, что оно пришло от Христа, а может от продавца хот-догов на 59-м пирсе. Это также не имеет значения для практики «вознесения». Вера здесь не нужна, совершенно не нужна.

Я позвонил тебе, потому что узнал, что ты потерял бизнес и семью и живешь в Сиэтле с матерью, ни с кем не общаясь, закрывшись от всего мира. Знаю, что могу помочь тебе, но тебе не обязательно в это верить. Все, о чем я тебя прошу,— это отложить на время свои сомнения и попробовать хотя бы первую технику. Если решишься на это, твоя жизнь изменится. Когда ты ощутишь внутри себя тишину, твои саморазрушительные программы, пришедшие из детства, сами собой растворятся; вместо привычки постоянно все судить ты начнешь видеть чудеса и красоту этого мира. Никакой стресс, каким бы большим он ни был, не может устоять против силы этого учения. «Вознесение» исцелило меня от травм моего детства; оно привело меня к такому пониманию мира, о котором я часто мечтал, но в возможность которого едва ли верил.

Все, что я сказал тебе сегодня, — абсолютная правда. Это не моя вера, это мой опыт. Каждая из двенадцати ступеней «вознесения», которые мне были даны, каждая из трех сфер, которые мне посчастливилось освоить, дали мне волшебный, преобразующий, ни с чем не сравнимый в моей жизни опыт. И я действительно верю, что это учение пришло от Христа — настолько оно хорошо. Но повторяю еще раз: не принимай мои слова на веру. Если ты хочешь освоить хотя бы первую ступень «вознесения», если решишься на это, приходи завтра сюда в полдень.

Одно я могу тебе сказать — терять тебе нечего, но ты можешь многое приобрести. Все, что тебе нужно,— это встать на сторону жизни — ты должен сказать своему израненному, плачущему «Я», что эго привело тебя только к разрушению. Твое эго хочет убить тебя; поэтому сейчас ты испытываешь такой дискомфорт, потому что глубоко внутри, в своем сердце, знаешь, что мои слова имеют смысл и они согласуются с тем, что лучшая часть твоего существа считает истиной. Эта часть страстно желает снова стать невинной, свободной, снова поверить в то, что в этом грубом, жестоком мире можно найти какой-то смысл, вспомнить, что жизнь наполнена чудесами, волшебством, радостью, любовью, красотой. Но другая часть хочет, чтобы ты продолжал сидеть в доме своей матери, уставившись в стену, в ожидании, когда смерть освободит тебя.

Эта часть считает, что ты заслуживаешь страдания, что все плохое, происходящее с тобой, не только заслуженно, но, может быть, даже недостаточно.Ты должен сам решить, какой голос тебе слушать. По крайней мере, сейчас ты здесь, и я здесь; значит, что-то в тебе готово к восприятию высшего учения, иначе ты не был бы здесь. Ты созрел, твое время пришло. Тут действует простой закон: никто не может даже прочитать о «вознесении», пока не готов к этому. Твоя задача — распознать ту часть твоего существа, которая откликается на мои слова, и понять, что в ней заключены твои утраченные мечты и надежды. Тебе надо признать, что тот образ жизни, который сейчас ведешь, не только не имеет смысла, он никуда тебя не ведет. Ты должен понять, что ты достоин чудес в своей жизни. Ты — дитя Бога, творение вездесущей Любви и Силы, поэтому достоин счастья и успеха. Это правда. Или ты думаешь, что заслуживаешь страдания?

Олли закончил монолог и снова сел, наблюдая за мной, ожидая ответа, вероятно пытаясь понять, какой эффект произвела на меня его речь. Я взглянул на Шэрон; она перестала есть и во все глаза смотрела на него — моя тарелка с салатом все еще стояла перед ней, ее рука, держащая вилку с куском арбуза, застыла на полпути ко рту. Видимо, она никогда не слышала, чтобы Олли так говорил.Может, у него ко всем был разный подход?
Наконец, я с трудом сглотнул, и тихо произнес:
— Иногда я думаю, что да. Я не понимаю, почему Бог допустил, чтобы моя жизнь пришла к такому разладу. Не знаю, можешь ли ты мне помочь; наверное, я был бы рад, если бы ты мог.

В конце концов, что мне было терять? Я сидел в этой светлой кухне с Олли, с Шэрон, и мне казалось, что это райское видение. Я с содроганием вспомнил свою темную комнату в доме матери, окруженном мрачным лесом.Мой ум упорно сопротивлялся мысли попробовать что-нибудь новое, но сердце было открыто тому покою, который исходил от Олли.
— Что я должен делать? — спросил я почти искренне. На самом ли деле я был готов идти дальше?
— Не так много. Приходи сюда завтра в полдень — я хочу, чтобы ты за ночь подумал, действительно ли ты готов идти дальше, действительно ли хочешь попробовать что-нибудь новое.

По моей спине пробежала дрожь, когда я осознал, что он опять повторяет мои мысли.Олли улыбнулся, видимо заметив и поняв мое удивление, отчего мое смущение нисколько не уменьшилось. Кто этот парень? Экстрасенс? Пришелец с Плеяд, принявший образ Олли, которого я когда-то знал?
— Итак, если ты готов, приходи завтра; я объясню тебе первую ступень. Если тебе это понравится (а я уверен в этом), я научу тебя первым двенадцати ступеням в течение нескольких месяцев — я могу обучать только первым трем сферам. Попробуй. Как говорил учитель Ланса: «Если ты хочешь другой фрукт, посади другое дерево». Посади в своем саду дерево «вознесения», поливай его, ухаживай за ним, а вдруг оно вырастет для тебя в Дерево Жизни — и тогда ты посмотришь, может быть, его плоды покоя, радости и здоровья понравятся тебе больше, чем плоды полных страха взлетов и горестных падений, которые ты пожинаешь сейчас.

В гостиной зазвонил телефон.Олли извинился и вышел.Телефон стоял на стопках нотных сборников, нагроможденных на рояле, который занимал большую часть комнаты, — я вспомнил, что Глэдис одно время работала концертмейстером и только благодаря своим урокам музыки могла растить пятерых детей после смерти мужа.
— Алло, — Олли поднял трубку.— Да… а, это ты! Рад тебя слышать. Да, завтра. Нет-нет…
Я посмотрел на Шэрон; она наконец покончила с салатом и уже собирала с тарелки последние клубничины. Видимо, она почувствовала мой взгляд, потому что тут же улыбнулась мне.
— Ты никогда не слышала, чтобы он так говорил? — спросил я.
Она покачала головой:
— Думаю, тебе нужно было, чтобы он так говорил. Когда в тебе накопились горы стресса, необходим динамит, чтобы их разрушить.

Я ответил, что правильнее сказать «целые горные цепи стресса», но тут вдруг Олли закричал в телефонную трубку:
— Нет! Это совершенно неправильно! Миру нужно это учение! Оно должно быть открыто! Иоанн не говорил, что оно должно навсегда сохраниться в тайне и быть привилегией одних только монахов. Никто не имеет права скрывать его от мира! Послушай, оно должно быть открыто, и это должно произойти сейчас...Нет, мне все равно, что ты будешь делать… Нет… Нет, я не верю, что он так говорит. Ты не так это понимаешь… Прекрасно. Тогда завтра.

Олли бросил трубку и облокотился на рояль, глубоко дыша, пытаясь вернуть самообладание. Наконец, он встрепенулся, медленно выпрямился, повернулся к нам, натянуто улыбаясь, и вернулся в кухню. Его лицо было мрачным и бледным.
— Шэрон, — тихо произнес он, — ты не могла бы отвезти его на паром? Я только что понял, что мне необходимо кое-что сделать, и это нельзя откладывать. Если вы поторопитесь, то успеете на 3:50.

Девушка тут же встала. Он обнял ее и сказал мне:
— Надеюсь, ты достаточно разумен, чтобы не поддаваться своим предубеждениям. Сделай попытку; ты ничего не потеряешь, но можешь многое приобрести. — Не ожидая ответа, он скрылся в задней комнате.

Я узнал этот взгляд, — такой же взгляд был у моей тети, когда она узнала, что у нее рак поджелудочной железы и что он неизлечим. Или причина удрученности Олли была в чем-то другом? Неужели я так безнадежен? Я подумал, что нет, и решил завтра вернуться. В конце концов, действительно, что я теряю?