Коллекция. Петербургская проза (ленинградский период) 1970-е

КОЛЛЕКЦИЯ:

Петербургская проза 70-х

Он полюбил. Это пришло как-то сразу. Он не помнил себя таким. Месяц назад ее встретил. Вчера узнал у приятеля ее телефон и вот позвонил. «И так прекрасно, что я ее встретил, что она есть! И вечером можно снова, с бьющимся сердцем, снять трубку, набрать номер ее телефона и после трех-четырех гудков ожидания услышать в трубке ее голос. И знаю, ее голос сразу потеплеет для меня».

Он знал, как ночью будет думать о ней и трудно будет вспомнить, какое именно у нее лицо, разрез век, какой нос, губы и какие глаза.

А действительно, какие? Он легко сел и заглянул ей в лицо.

— Черные! — И, довольный, повалился на траву.

— Ты что?

— Я до сих пор не знал, какого цвета твои глаза. Знал — удивительные.

— Ну и как тебе цвет моих глаз?

Он лежал на траве распластавшись и держал у самых губ сигарету. Деревья уходили в высоту.

— Цвет глаз вообще ничего не говорит, — сказал он. — Человека можно любить даже с бельмом на глазу, даже кривого, даже слепого, даже с красными глазами, как у кролика.

— А какой ты любишь цвет глаз? — настаивала она.

— Какой? — Он засмеялся. — Красный, как у кролика, и черный! Я люблю черный цвет глаз. Ты довольна?

Он все обыгрывал — так было легче.

Она смотрела на него и вспомнила про парик.

— Знаешь, кого ты сейчас напоминаешь?

— Кого?

— Моцарта! Такой же беззаботный и гуляка праздный.

— Ничего себе — праздный гуляка. Моцарт накатал столько симфоний и умер ни свет ни заря, вон старик Чайковский до седых волос дожил и то всего шесть симфоний выдал! А я что? Тридцать лет и — ничего: ни академик, ни герой, ни мореплаватель, ни плотник.

Она засмеялась.

— Теперь же другое время!

— Меньше надо болтать языком, старушка! Это все очень серьезно. — Он тронул нос и посмотрел на палец, палец был в крови, и снова откинулся на спину, затряс красным платком.

«Да, очень серьезно, — думал он, — очень серьезно, старушка! Мне бы еще каких-нибудь пять–семь лет, каких-нибудь пять–семь лет, и…»

— Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…— приговаривал он, вытираясь.

Она смотрела и увидела, как кровь становится невидимой на красной ткани платка.

Этот платок вдруг показался ей зловещим.

— Что с тобой?

— Пустяки, — отмахнулся он.

— Да, тридцать семь лет, — вздохнул он, — контрольный возраст гения! Кто умер в тридцать семь лет? Знаешь?

Она подумала.

— Пушкин, Рафаэль, Маяковский, Лорка, Жерар Филип, Аполлинер, Ван Гог… Ты простудишься, у тебя же тонкий плащ.

— Да, Ван Гогус, — вздохнул он и поднялся. — Ну что ж, пошли! — И протянул ей руку.

Если и есть очарование в осеннем парке, то оно, как никогда, было доступно ему сейчас. Он любил приезжать сюда осенью. Тридцать шестой номер трамвая увозил его с Театральной площади и привозил сюда, к поселку Стрельна. Он очень любил этот заброшенный парк, любил эти большие старые деревья, посаженные бог весть когда. Редкие прохожие его не отвлекали. Здесь он ходил по пустынным дорожкам, щурился, курил и думал свои осенние думы. Он был тяжело болен и знал, что обречен.

И вот сейчас он шел рядом с этой девочкой, без конца говорил с ней, а сам ловил себя на мысли, что она сосуд, сосуд кристально чистой истины.

— Знаешь, ты осветила сегодня весь этот мой парк, — вдруг сказал он. — Представляешь, что ты сделала!

Оба засмеялись.

И она, покраснев, сошла с дорожки и быстро-быстро вприпрыжку, как девочка, спустилась к воде.

В черной воде отражалось небо и силуэты деревьев. Вода только казалась черной, но была прозрачной и очень чистой, а черной казалась от прошлогодних листьев, слежавшихся на дне. Поверхность воды была усыпана новой яркой листвой.

Он смотрел с дорожки, как она шла берегом и как присела на корточки у самой воды, нагнулась, потянулась рукой к воде, вытянув другую с букетом — для равновесия. Рука с букетом качалась, отражения в воде были четкие и черные, словно покрытые лаком.

— Ну, как вода? — крикнул он.

— Совсем теплая, — ответила она. — Можешь выкупаться.

Странно и хорошо было слышать ее голос на расстоянии. Он раздавался словно для всего парка, и показалось, что она всегда была рядом, что давно он уже слышал этот голос и видел ее улыбку. И вдруг вспомнил, что встретил ее не месяц, не год, а раньше — лет десять—двенадцать назад. Да-да! Тогда вечером на Садовой у Сенной он сел в трамвай и увидел напротив девочку. Она сидела на коленях у матери, и как взрослая, разговаривала с ней, и весь вагон улыбался. Она заметила, что он смотрит, а он смотрел не на мать, а на нее, и она широко улыбнулась ему, но застеснялась и спрятала лицо на груди у матери и снова взглянула. И он позавидовал тогда тому, кто встретит ее лет через десять. А может, это была не она? Она! Вылитый галчонок.

И теперь он уже не мог представить этот парк без ее голоса и себя без нее, а ее — без зимнего букета. Странно, почему зимний, когда осенний?

Она выпрямилась и пошла дальше берегом. И вдруг побежала, побежала вперед, взяла в сторону, вверх, к дорожке. И вот уже стоит далеко впереди на дорожке, стоит, ждет, раскраснелась, улыбается, и одна нога отставлена в сторону и поставлена на каблучок, носком кверху. Вот она какая! Она помахала ему. «Сколько в ней грации! И неужели я теперь буду каждый день встречаться с ней, глядеть на нее и узнавать в ней все новое и новое, в каждом слове, в каждом движении?!

О, это было бы счастье. А может, я правда люблю только это первое бережное узнавание чужой души? А потом…

Нет, нет! Так было раньше, там было другое, но все равно нужно как можно больше растянуть время вот таких целомудренных встреч, только они запоминаются, только в них душа.

Какой сегодня день! Удивительный! И пусть следующий будет похож на него. Я готов хоть все время жить робким ожиданием ее губ, только бы она была рядом, и вот такая…»

Он тихо шел к ней, а она ждала. Он шел, а она ждала.

— Посмотри, что я нашла! — сказала она и присела на корточки. Он посмотрел. Ветер шевелил ее короткие черные волосы. На дорожке у ее ног лежал кленовый лист чуть белесоватый. Он так и сказал:

— Что ж тут удивительного? Кленовый лист.

— А цвет какой странный. — Ей очень нравилась ее находка. — Тебе он ничего не напоминает?

Он нагнулся. Она придвинулась на корточках. Ветер шевелил совсем рядом короткие черные волосы.

Лист был поблекший, болезненный, не яркий, как другие; казалось, ему сто лет.

— Лист как лист, — сказал он. Взял у нее лист за черенок, повертел и пожал плечами. — Ничего особенного.

— А цвет, цвет, — настаивала она. И на лице ее было столько нетерпения и даже страха, словно она что-то загадала, и от того, что он скажет, должно все решиться.

— Цвет, — повторила она. — Что тебе напоминает его цвет?

Он смотрел на лист и не видел ее лица.

— Табак? — усмехнулся он.

— Эх ты, прозаик! — Она была явно разочарована.

— Почему прозаик? Может, я дальтоник?

— Цвет, какой странный цвет, — страдала она. — Неужели ничего не видишь?

Он с любопытством взглянул на нее и снова на лист. «Кожа? Нет, не кожа. Что-то еще очень близкое. Ага, пергамент. Цвет старинного пергамента! Ну конечно же! — обрадовался он, найдя то, что искал. — Не бурого коричневого пергамента, а буровато-желтого, отбеленного, в серебристых и коричневых пятнышках времени по краям. Интересно, а что же подумала она?»

Он отдал ей лист и пожал плечами.

— Я, наверное, кретин — ничего не вижу. Обыкновенный кленовый лист.

Она с сомнением смотрела на него.

— Лист как лист, — повторил он. — Ну, а что он тебе напоминает? — И ждал с любовью, с великим мальчишеским любопытством.

«Быть или не быть! — подумал он. — Если она скажет то же, то все будет прекрасно! Но только где же ей — ей, конечно, недоступна такая далекая, тонкая ассоциация цвета, фактуры и времени».

— Так что же тебе напоминает этот лист? — повторил он тоном эксперта.

— Цвет старинных японских гравюр! Вот что! А ты их и не видел!

— Браво! А ты их где видела? В Токио?

— Я видела, а ты — нет!

— Браво! — опять сказал он. — Не всем же сходить с ума от японских гравюр, хватит и одного Ван Гога!

Он, конечно, знал их и сейчас, глядя на лист с тонким графическим рисунком не продольных, а зонтичных жилок, недоумевал: как же я сразу не сообразил?

А она улыбалась и впервые глядела с чувством превосходства.

Совсем рядом ее короткие черные волосы, и ее глаза, и эта улыбка. «Боже, как она прекрасна сейчас! — думал он. — Я счастлив, я люблю эти деревья и этот лист, потому что она рядом и вот такая! Но откуда она все знает? Ну как же, она только что прилетела из Токио! Сию минуту!»

— Да! — сказал он. — Цвет японских гравюр! Никогда бы не подумал, а сейчас вижу. Ты права, тысячу раз права! Цвет японских старинных гравюр…

Как прекрасны первые дни любви, когда радость первого впечатления становится открытием и утверждением всего лучшего, что есть в человеке, в природе, в тебе самом! Как волнует робкое, трогательное узнавание чужой души, в которой находишь свое лучшее выражение.

Он знал, что всегда будет любить ее и любоваться ею и не устанет слушать ее, и был уверен, что никогда не зевнет в ее присутствии, даже и закрываясь газетой, а если зевнет она, так что ж — она закроется и одной рукой, и его не будет раздражать, почему не двумя.

Поднялся ветер. Листья полетели. Смеркалось.

— Ну что же, пойдем, а то темнеет. А я хочу показать тебе еще рыбацкий поселок, и лодки, и ветлы на берегу. Пойдем! Тут рядом, за парком. Там и волнорез. Совсем волжский поселок. Увидишь такое под боком у Ленинграда! Пойдем, пойдем. Бери свой букет. А выше, знаешь, у самого шоссе, есть плотина и водопад. Там тебе понравится так, что голова закружится. Пошли.

Она встряхнула свой яркий букет. И тут он увидел на земле оставленный ею лист. Лист лежал никому не нужный, блеклый, цвета старинных японских гравюр. Ненужный ей и ни одному музею, даже токийскому. Он поднял лист и спрятал его в карман плаща, а там осторожно разгладил ладонью.

Ветер усиливался, и он взял ее под руку. Деревья шумели, летела листва, неслась по ветру, катилась по дорожкам. Все было очень хорошо. Через час-полтора они приедут в город, а там уже зажгутся фонари. «Счастье, счастье! — твердил он себе и внушал: — Будь с ней снисходителен и чуточку небрежен — именно это ей и нравится в тебе. Никаких страданий Вертера! Если она поймет, что я люблю ее, — она примет это как должное и вклеит еще одного лопуха в свой гербарий. Помни, тебе тридцать, а ей девятнадцать. И не будь тюленем».

А под ногами шуршали листья, а над головой плыли низкие облака, и когда они вышли из парка и остановились на мосту, чтобы идти к рыбацкому поселку, и когда она широко увидела залив и потянула его к воде, и когда они, щурясь от ветра и глядя в сторону Кронштадта, весело заспорили, где Кронштадт: «Вон там». «Нет — там! Там — Ленинград, а там — Кронштадт, — показывал он рукой, — уж поверь мне, девочка, в Токио я еще не был, но где Кронштадт — знаю!»

Она вдруг погрустнела и задумчиво сказала:

— Как странно. Через неделю я выйду замуж и этого уже не будет!

— Как? — Он замолчал, пораженный, и забыл все — и где Ленинград, и где Кронштадт, — все, с чем приехал сюда.

— Как замуж?! Что ты говоришь?

Она пожала плечами, поежилась и, перехватив под мышкой свой букет, подняла воротник, прижала концы воротника к подбородку и сощурившись смотрела вдаль. Ветер трепал рядом ее волосы.

— Как замуж? — повторил он, все потеряв.

— Так. Тот парень, который был тогда со мной…

— Не может быть! — почти закричал он. — Ты не сделаешь этого, слышишь, ты не смеешь… Неужели не видишь… Ведь я…

Она виновато взглянула на него и снова на залив. Залив был пустынен.

— Так было хорошо, так хорошо, как никогда, — сказал он упавшим голосом.

Она опустила глаза и носком своего узкого модного сапога стала собирать в кучку ломаные камышинки на берегу.

Путешествие в Кашгар

Мы ходили походом к восточным горам.

«Шицзин»

На полностью выгоревшей земле, где, казалось бы, долгое время ничего не может вырасти, иногда можно увидеть странные грибы — прикопченные шляпки на тонких цепких ножках. На их долю выпало жить в местах гибельных, в условиях немыслимых. Эти черненькие несъедобные грибы могут произрастать только на кострищах и по гарям, к другому, благополучному существованию они просто не приспособлены. Поразительная судьба. Целое поколение углелюбивых головешек, выросшее на горькой земле катастрофы, подготавливает почву для последующей жизни.

Мы предприняли эту попытку биографии, не зная, удастся ли довести ее до конца, до предрассветного холода кашгарской городской стены. Мы специально забежали вперед и сказали последнее слово — утро синьцзянской казни, однако писать об этом — все равно что выращивать помидоры на Севере: мы копаем грядки, высаживаем рассаду, все лето прилежно поливаем свой огород, вот отдельные побеги не прижились и поникли, зато остальные пышно кустятся, дружно цветут, каждый вечер гремят ведра, вьются комары, кричит дергач на ближнем лугу, образуется завязь, мы даже обрываем лишние цветы, жалко, но хватит цвести — надо и честь знать, но уже ясно, что лето не удалось, что, даже если и настанут необыкновенные дни, помидорам не нагнать упущенного, а еще заморозки, всегда могут случиться заморозки, давно висят жалкие зеленые плоды, уже месяц, как они не растут, и вот уже все соседи снимают этих начавших подгнивать недоносков, пора и нам собрать эту жалкую поросль — предвидели ли мы неудачное лето, покупая семена и размечая огород? Могли предположить, но надеялись на благоприятные условия — сорт был первоклассный, участок превосходный. Вот только лето подкачало. Будем ли мы выращивать томаты на следующий год? — Непременно.

И вот мы, отважные огородники, берем этих каких-никаких, а все же два десятка зеленых заморышей, насухо вытираем, запихиваем в большой валенок и закидываем на печь. Они там дозревают в темноте, розовеют, наливаются и неужели растут? — а в один прекрасный день, когда и думать-то про них забыли, под самые октябрьские, кто-то про них вспоминает, и они снова являются на свет божий, как первый весенний фрукт.

Но, честное слово, мы не виноваты, что они такие маленькие и бледные, заложено в них было много и сделано все, что в наших силах.

Возможно, я тоже пропустила главное свое время, и теперь наверстать мне будет трудно. Однако мне кажется, что сама судьба столкнула меня с историей и подвигом знаменитой Татьяны Левиной. Да я просто не имею права теперь бросить начатое, теперь, когда у меня сосредоточились все материалы о ней, теперь, когда я знаю и догадываюсь о ней больше, чем кто-либо другой, я не имею права прервать свои занятия. Я медлила с началом работы, потому что мне хотелось передать свои материалы кому-нибудь другому — пусть напишет лучше меня, пусть напишет роман, повесть, пусть просто издаст документы, — но ведь некому передать, некому! Некому даже рассказать о ней. Не до-слушав, меня перебивают, а, ты все еще носишься с этим, да не надоело тебе, и так уже оскомина, неужели мало всей этой шумихи?

Может, изменить имя героини? Тогда можно придумать диалоги, описать путешествия, какими они могли быть, чего стоит, например, какая-нибудь первая любовь, да дайте мне только волю, да я точно знаю, как все было.

Свежезацементированная дорожка «забацал Тютюшкин» — нацарапано навеки, нежная рука приподнимает за подбородок лицо героини; от утраты расстояния какой страшный бесцветный глаз, важная минута, а тут представился аквариум со стеклянной перегородкой, тычутся две рыбьи морды, таращат друг в друга странно увеличенные водяные глаза, от смущения героиня опускает веки, нельзя нарушать стройность значительной на всю жизнь минуты, и вот героиня возвращается домой, ее ошеломленно-счастливое лицо сохраняется всю ночь, утром она притворяется, что спит; наконец все уходят, она тоже плетется к морю, героиня плавает плохо, но заплывает всегда очень далеко; вот сейчас ее почти не видно, где-то там она пробует задеть локтем собственные губы — похоже ли? нет, не похоже, но пора возвращаться. Чтобы уберечь свое лицо, на котором снова и снова разыгрывается вчерашняя минута, она переворачивается на спину и плывет к берегу, из воды она выходит пятясь, все еще лицом к морю.

А чего стоит эта подготовка к первому сентября, ни с чем не сравнимое покалывание в голых ногах от шерстяного форменного платья и радостная покорная готовность: да, в новом году я буду лучше учиться, да, буду помогать, уважать.

Весело устроить скандал на одной респектабельной свадьбе, как быстро незнакомый захудалый жених, танцуя с ней, начал прижимать ее к себе все крепче, они танцуют все медленнее, вот из комнаты уже почти все ушли, надоевший спутник, который привел ее сюда, не знает, что делать, вдруг он входит, зажигает верхний свет, отзывает жениха, выводит из комнаты. Гости столпились в коридоре, там на антресолях плачет некрасивая, опухшая невеста. Но жених берет нашу героиню за руку, ведет в комнату, обнимает, и они снова целуются посреди комнаты. Так всем и надо. За что-то она мстит, сама не знает за что.

Эта история не вошла, конечно, в ее канонические биографии, но благонравные романисты наши обожают такие вещи. Хотя в последнее время что-то странное происходит с ее именем. Пока я собирала все новые и новые материалы о жизни Татьяны Левиной, упоминать о ней стало не принято. Имя ее все реже появлялось в газетах, пока полностью не исчезло.

Не будем мы изменять имени героини.

А уж и наворочено вокруг ее имени, будь здоров! Одни родители чего стоят с их выступлениями и встречами с пионерами! Учитесь хорошо, чтобы быть похожими на Татьяну Левину, воспитывайте в себе мужество и героизм; детишки плачут, когда ее ведут по кашгарским улицам, детишки вскидывают гордо головы, их глаза загораются, у всех как у одного развеваются по ветру рыжие волосы, у всех на шее веревочная петля. (Этот рослый рыжий козленок, которого ведут по городу на веревке, — ни одного еврейского лица, ни одного русского лица, ни одного европейского лица.)

Я все время забегаю вперед, чтобы добраться до конца, — надо не один пуд соли съесть со своей героиней, но я верю, что мы с ней дойдем до конца с честью. Я все время мучительно возвращаюсь (хотя и забегаю вперед) к мысли о ее последнем часе. Ни одного родного лица — думала ли она об этом?

Да и что это за стремление обставить торжественные минуты дорогими лицами! Мы их собираем на свадьбу, дни рождения, ответственные выступления, прощания с родиной. Быть может, нам нужны хроникеры?

Кого она хотела видеть свидетелями своего последнего часа?

И вот теперь я, минуя узы крови, почему-то оказываюсь этим родным лицом.

Значит, именно мне суждено на секунду выставить свою рожу в этой жестковолосой враждебной толпе? Возможно, моя героиня отвернулась бы от меня. Но сейчас бессмысленно говорить об этом, это все равно что толковать, хотел бы Достоевский или кто другой таких истолкователей, — да восстань он из гроба, приди в музей своего имени, да какой железной ногой шуганул бы наш писатель всех нас, собравшихся во имя его, да пройдись он по квартире, которую мы ему с любовью оборудовали, краска стыда заливает наши лица, да кто мы, бедные самозванцы, да прочитай он, чего доброго, все, что мы про него написали, или затеряйся он, ох, больше сил нет, в нашу экскурсию…

Все мы бедные самозванцы, а кого тогда слушать — дочку Любу, мать Зои и Шуры, но только послушать, что они обычно плетут, — уши вянут.

Итак, что требуется от бедного хроникера-самозванца? Немного усердия и расторопность — все же надо много куда поспеть и стараться передать все, что известно о событиях, как можно точнее, я не говорю лучше, тут начинается область лишних соцветий.

Об авторах

Александр Сергеевич Морев (наст. фамилия Пономарев; 1934–1979)

Родился в Ленинграде. Пережил блокаду. Учился в средней художественной школе при Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина; после трех лет обучения был исключен за увлечение «формализмом». Работал сторожем, художником-оформителем, маляром.

С середины 1950-х гг. посещал ЛИТО «Нарвская застава» в ДК им. Горького. 17 февраля 1960 г. участвовал в «турнире поэтов», после чего руководством Союза писателей ему на несколько лет были запрещены публичные выступления и публикация стихов. С этого времени его стихи звучали только на неофициальных вечерах, распространялись в списках, публиковались в сборнике «Лепта», журнале «Часы» и других самиздатских изданиях. В самиздате вышли книги «Пуля» (1962?) и «Сборник стихотворений» (1971). В официальной печати при жизни было опубликовано 6 стихотворений.

11 октября 1967 г. в приступе отчаяния сжег все свои стихи и рисунки.

С начала 1960-х гг. писал рассказы, из которых в 1966–1971 гг. удалось опубликовать пять (в журналах «Нева», «Урал», «Звезда», «Простор», «Неман»). Во второй половине 1960-х гг. написал повесть «Раненый и трус» (другое название — «У стен рая»), которая была напечатана в журнале «Часы», много лет работал над романом «Костер и звезды».

Покончил жизнь самоубийством. Похоронен на Южном кладбище. На надгробном памятнике высечены строки из раннего стихотворения «Предсмертное»: «Эта слава, в шторме погибшая, — я! / Это слово, в штольне затихшее, — я!».

С 1980 г. стихи стали публиковаться за рубежом, затем в России. В 1990 г. вышел наиболее полный поэтический сборник «Листы с пепелища», подготовленный его другом А. Домашевым. Посвященные поэту стихи и материалы были опубликованы А. Домашевым в трех выпусках самиздатского сборника «Венок другу: Стихи Саше Мореву» (1981–1994).

Борис Иванович Дышленко (род. 1941)

Родился в Новосибирске. Учился на постановочном факультете Ленинградского Театрального института, работал художником-декоратором в Театре им. Ленсовета, на Ленфильме, в Союзторгрекламе, книжным графиком, оператором газовой котельной. Автор романов «Созвездие близнецов» (1964–1974), «Людмила» (не завершен), «Контуры и силуэты» (1992–1996) и других прозаических произведений. Публиковался в журналах «Часы», «Обводный канал», «Грани», «Звезда», «Нева». Был членом творческого объединения неофициальных литераторов Клуб-81.

Лауреат Литературной премии Андрея Белого (1980).

Андрей Георгиевич Битов (род. 1937)

Родился в Ленинграде. Закончил Горный институт. Посещал Лито института (руководитель Глеб Семенов), писал стихи и прозу. В дальнейшем, за исключением короткого времени (в 1965–1966 гг. учился на курсах киносценаристов, в 1973 г. — в аспирантуре Института мировой литературы), вел жизнь профессионального литератора.

В 1963 г. вышел первый сборник рассказов «Большой шар», за которым последовали «Такое долгое детство», «Дачная местность», «Аптекарский остров» и др. В 1978 г. американское издательство «Ардис» опубликовало роман А. Битова «Пушкинский Дом», принесший автору европейскую известность; в России этот роман был издан впервые в 1987 г. За участие в альманахе «Метрополь» (1979), который распространялся в самиздате и был опубликован за рубежом, уволен из Литературного института, где вел занятия по литературному мастерству.

Творчество А. Битова отмечено несколькими литературными премиями и государственными наградами. С 1991 г. — президент Русского ПЕН-клуба.

Владимир Владимирович Алексеев (род. 1940)

Родился в Ленинграде. Учился на филфаке ЛГУ. Работал фрезеровщиком, лифтером, кочегаром, участвовал в геологических и археологических экспедициях.

С 1962 г. пишет прозу, посещал ЛИТО «Голос юности» при ДК Профтехобразования (руководитель Д. Я. Дар) и при библиотеке им. В. Маяковского (руководитель В. С. Бакинский). Первая публикация — в альманахе «Молодой Ленинград» (1968). В 1970-е гг. рассказы и повести печатались в журналах «Часы», «Обводный канал», «Эхо», «Время и мы», «Ковчег». В 1990-е гг. журнал «Нева» опубликовал повести «Вести из леса» (1997) и «Дурак» (1999), вышел ряд книг: «Время жить» (1990), «Мгновения юности далекой» (1999), «Восхождение в горы» (2001) и др. Член Союза писателей России.

Василий Иванович Аксенов (род. 1953)

Родился в селе Ялань, Енисейского р-на, Красноярского края. Учился в Новосибирском университете, был отчислен за аполитичность. В 1982 г. окончил исторический факультет ЛГУ (кафедра археологии). Занимался научной работой, участвовал в археологических экспедициях; работал дворником, грузчиком, пожарным.

В 1980-е гг. написал роман «Зазимок» и повесть «Осень в Ворожейке» (Литературная премия Андрея Белого за 1985 г.). Печатался в журнале «Часы». Был членом Клуба-81 с момента основания. Первая публикация в официальной печати — в сборнике «Круг» (рассказ «Понедельник. 13 сентября»; 1985). В 1990 г. в издательстве «Советский писатель» вышел том его прозы.

Николай Михайлович Коняев (род. 1949)

Родился в поселке Вознесение, Ленинградской области. Работал сварщиком, сторожем, корреспондентом газеты. Закончил Литературный институт. Первые публикации — в журнале «Часы» (новеллы из книги «Беспечальный город»: «Города и поля России», «Афоня с большой жетлой папкой», «Рейс в другую сторону») и в альманахе «Молодой Ленинград». Затем вышли книги «Земля, которая помнит все» (1982), «Ненайденные клады» (1987), «Марсиане» (1990) и др. Лауреат премий журналов «Север» и «Наш современник».

Юрий Николаевич Шигашов (1941–2002)

Родился в Нижнем Тагиле. Закончил Ленинградский Инженерно-экономический институт. Работал старшим научным сотрудником института, затем экономистом в разных учреждениях города. Писал стихи, рассказы. Посещал ЛИТО «Голос юности» (руководитель Д. Я. Дар). Первая публикация — в альманахе «Молодой Ле-нинград» (рассказ «День далекого детства»; 1972), вторая, и последняя, — в 2001 г. в журнале «Крещатик». В архиве писателя — повести «Три черты», «Жизнь и смерть Адольфа Ильича», незаконченный роман «Остров».

Борис Иванович Иванов (род. 1928)

Родился в Ленинграде. Пережил первую блокадную зиму. Закончил ремесленное училище, учился в вечерней школе. После окончания отделения журналистики филологического факультета ЛГУ (был однокурсником Р. Грачева) работал в областной, районной и многотиражных газетах. Посещал занятия ЛИТО при издательстве «Советский писатель». В 1965 г. вышла книга «Дверь остается открытой» (повесть и рассказы). В 1968 г. как автор коллективного письма с протестом против осуждения А. Гинзбурга и Ю. Галанского за публикацию «Белой книги», посвященной процессу над Ю. Даниэлем и А. Синявским, исключен из КПСС и уволен с работы. Выпускал самиздатскую газету «Zusammen» («Вместе»).

В 1976–1990 гг. издавал машинописный журнал «Часы» и был его редактором до 1990 г., в 1979 г. организовал 1-ю и 2-ю конференции неофициального культурного движения, был одним из инициаторов создания Клуба-81 и Общества христианского просвещения (1987). Участвовал в создании Ленинградского народного фронта.  Составитель и автор коллективного сборника «История ленинградской неподцензурной литературы: 1950–1980-е годы» (2000). Инициатор и участник проекта издания энциклопедии «Самиздат Ленинграда: 1950–1980-е годы».

Белла Юрьевна Улановская

Родилась в Свердловске. Закончила филфак ЛГУ. Работала литсотрудником многотиражной газеты «Ленинградский метростроитель», научным сотрудником Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского. Посещала занятия ЛИТО при Союзе писателей (руководитель В. С. Бакинский).

Публиковалась в журналах «37», «Часы», «Обводный канал», «Эхо», «Нева», «Синтаксис», «Знамя», «Новый мир», в альманахе «Круг» («Альбиносы»; 1985). Была членом Клуба-81.

В 1992 г. в издательстве «Советский писатель» вышла книга ее прозы «Осенний поход лягушек». Лауреат Царскосельской премии за 1994 г. Член Русского ПЕН-клуба.

Произведения переведены на английский, французский, итальянский, сербский, финский языки. Повесть «Путешествие в Кашгар» впервые опубликована в журнале «Синтаксис» (Париж) в 1990 г., переведена на английский («An Anthology of Russian Women’s Writing. 1777–1992/Ed. by Catrione Kelly. Oxford University Press. 1994) и финский языки.

Тамара Зиновьевна Корвин (наст. фамилия Дворкина; род. 1943)

Родилась в Новосибирске. С 1964 г. живет в Ленинграде. В 1968 г. окончила Консерваторию по классу фортепиано. Работала концертмейстером в Оперном театре Алма-Аты (1968–1969), преподавателем в музыкальном училище г. Прокопьевска, Кемеровской обл. (1970–1971), и музыкальной школы при Ленинградском Доме офицеров (1971–1985), оператором газовой котельной (1986–1988). С 1988 г. преподает в Музыкальной школе им. Н. А. Римского Корсакова.

В 1970-е гг. начала писать прозу. Печаталась в журнале «Часы», где были опубликованы ее повести «Крысолов», «Монолог», «Победитель», «Самозванец», несколько рассказов. В 1983 г. стала лауреатом Литературной премии Андрея Белого. В 1993 г. повесть «Крысолов» была напечатана в московском журнале «Согласие».

Илья Дмитриевич Беляев (род. 1954)

Родился в Ленинграде. Окончил среднюю художественную школу, учился в Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина и на английском отделении филфака ЛГУ. Работал лифтером, кочегаром, сторожем, проводником, учителем рисования. Первые публикации — в журнале «Часы» (повесть «Игра в жмурки, или Охота на серебристоухого енота» и рассказ «Лагуна»). Был членом Клуба-81. Занимался экспериментами с психической энергией и исцелениями. В 1994 г. эмигрировал в Канаду. Корреспондент «Радио Канада». Издал биографический роман о В. Шуктумове. Пишет рассказы. На длительное время приезжает в Петербург.

Александр Михайлович Петряков (род. 1944)

Родился в Кемеровской области. Закончил среднюю школу. Работал санитаром, сторожем, страховым агентом. В начале 1970-х гг. начал заниматься литературой и живописью. Писал пьесы, рассказы, некоторые из них были опубликованы в журнале «Часы». Автор романа «София», посвященного ленинградской независимой культурной среде (опубл. в журнале «Обводный канал»). Был членом Клуба-81.

В 1990-е гг. печатает рассказы и статьи в местных изданиях г. Колпино («Колпица», «Ижорские берега», «Двадцать пять верст от Петербурга»). В 2001 г. в Санкт-Петербурге вышел роман «Римляне».

Владимир Борисович Лапенков (род. 1951)

Родился в Ленинграде. Окончил среднюю школу. Работал трубочистом, оператором газовой котельной. Примыкал к движению хиппи, посещал ЛИТО «Голос юности», которым руководил Д. Я. Дар и мировоззренческое влияние которого испытал. С 1970 г. пишет прозаические сочинения («Записки преждевременно созревшего», «Человеческая комедь», «Фук-книга»), автор ряда статей о творчестве неофициальных писателей — М. Берга, Б. Кудрякова, В. Холоденко, А. Бартова, Е. Шварц, Д. Дара.

Печатался в журналах «Часы», «Обводный канал», «Эхо», «Родник», «Звезда», «Нева», в альманахе «Индекс 2».

«Раман» впервые опубликован в парижском журнале «Эхо» (1979. № 2–3).

Владимир Андреевич Губин (1934–2003)

Родился в Ленинграде. После окончания средней школы служил в армии на Дальнем Востоке. С 1960 г. работал в системе Ленгаза (слесарь, мастер, начальник участка). До призыва в армию посещал ЛИТО при ДК Профтехобразования (руководитель Д. Я. Дар). В армии сотрудничал в газете военного округа. В 1958 г. опубликовал первый рассказ в газете «Труд», в том же году стал победителем конкурса Всесоюзного радио на лучший рассказ; до 1961 г. его рассказы регулярно выходили в эфир.

В начале 1960-х гг. познакомился в поэтами Г. Горбовским, И. Бродским, В. Соснорой, прозаиком Ф. Чирсковым. Вместе с Б. Вахтиным, В. Марамзиным и И. Ефимовым в 1964 г. основал литературную группу «Горожане», эстетической платформой которой было обновление литературного языка. Печатался в альманахе «Молодой Ленинград», журнале «Простор» (Алма-Ата), газете «Строительный рабочий», с 1978 г. — в эмигрантском журнале «Эхо».

Борис Александрович Кудряков (род. 1946)

Родился в Ленинграде. Окончил фотоучилище. В 1965–1968 гг. служил в стройбате, где начал писать прозу, затем работал фотографом, с 1972 г. — оператором газовой котельной. Предпринимал попытки эмигрировать, чем привлек к себе внимание КГБ.

Участвовал в выставках фоторабот на квартирах К. Кузьминского (1974), В. Нечаева (1977), артистов балета А. Осипенко и Дж. Марковского (1980). Работы экспонировались на фотовыставках в США (1979), Франции (1980) и Японии (1985), публиковались в зарубежных журналах, отмечались призами; летом 1981 г. в Париже состоялась персональная фотовыставка «Мир Достоевского».

Печатался в сборнике «Лепрозорий-23» (под псевдонимом Олег Оsенскiй), в журналах «Часы» (иногда под псевдонимом Марк Мартынов), «Обводный канал», «Транспонанс», «Мария», «Митин журнал». Был членом Клуба-81. В 1990 г. вышла первая книга его прозы «Рюмка свинца».

Лауреат Литературной премии Андрея Белого (1979), Международной отметины Давида Бурлюка (награда Академии Зауми, основанной С. Бирюковым в Тамбове; 1992), Тургеневской премии правительства Москвы «За вклад в развитие малой прозы России» (1998). В последние годы занимается живописью.